Знаменитый газонокосильщик, стр. 55

Потом Чарли о чем-то вспоминает, и его лицо расплывается в улыбке. Он резко сбрасывает одеяло, сгибает руки, подносит кулаки ко рту и демонстрирует мне свои локти. Сначала из-за спешки я не понимаю, что это значит. А потом до меня доходит.

— У тебя прошли все струпья, — говорю я.

Он пожимает плечами.

— Это потрясающе, Чарли! Это действительно потрясающе! — говорю я, разглядывая его локти. Мне хочется остаться с ним, но я слышу папины шаги и поэтому гашу свет. Я уже добираюсь до двери, когда меня шепотом окликает Чарли.

— Что? — так же шепотом отвечаю я.

— Донателло передает тебе привет.

— Кто?

— Донателло, моя черепаха.

— Ее же звали Медлюшка-Зеленушка.

— Это очень глупое имя.

Я уже берусь за ручку, когда он окликает меня снова.

— Что?

Он перевернулся на живот и лежит, опираясь на локти.

— А я все-таки сделаю хет-трик, ёлки-палки, — говорит он.

Я слышу, как по лестнице поднимается папа, и ныряю в комнату напротив, а когда он проходит мимо, тихо спускаюсь вниз. К счастью, все находятся в саду, поэтому я спокойно достаю свой паспорт из ящика с документами, выхожу через парадную дверь и сажусь в фургон.

Три недели спустя

Большую часть времени я лежу в кровати в футболке и трусах и сплю. Просыпаюсь я всякий раз мокрый от пота. Одно из двух — либо здесь очень жарко, либо у меня температура. Я думаю, что все-таки это температура, потому что врач, который время от времени проходит мимо, произносит слово, напоминающее «лихорадку». Я не слишком в этом уверен, потому что нахожусь в итальянской больнице. Она расположена довольно высоко в горах, и здесь ни у кого нет разговорника и никто не говорит по-английски.

Мне ставят капельницы и три раза в день дают какие-то таблетки, которые вызывают сонливость и сентиментальность. У меня постоянно берут на анализы кровь и мочу, а вместо еды и питья дают только ромашковый чай. Его приносят каждый час.

Вместе со мной в палате лежат два итальянца — старик и еще один мужчина среднего возраста. Моя кровать между ними. Старик все время что-то бормочет и ест прямо с ножа. Он ни с кем не разговаривает и во всем подчиняется моему соседу слева, человеку среднего возраста, которого я про себя называю мистер Командир. Я его так окрестил, потому что он крупный, говорит растягивая слова и, судя по всему, привык, чтобы ему оказывали уважение. К тому же мне кажется, что он — мафиози.

Мистер Командир очень заботливый. Когда меня привезли, он взбил мне подушки, так как я не мог пошевелиться. Он выглядит таким большим и мужественным, что начинаешь чувствовать себя десятилетним ребенком. Я постоянно говорю ему «grazie» [1] за те мелкие услуги, которые он мне оказывает. Итальянец приносит мне рогалики и кусочки сахара, чтобы подсластить ромашковый чай, а также зовет сестру, когда у меня заканчивается капельница.

И всякий раз, когда я говорю ему «grazie», он небрежно отмахивается. Все движения этого человека отмечены благородством и достоинством, и в них нет ни малейшего оттенка угодливости. Например, когда он несет рогалик, то делает это с таким видом, словно выполняет опасное задание.

После каждой трапезы мистер Командир собирает тарелки и поправляет столы и стулья. Остатки пищи он крошит перочинным ножом и скармливает их голубям, которые толкутся на карнизе. Окно выходит на автомобильную стоянку. А еще ниже расположено озеро Орта.

Сегодня помогал мистеру Командиру крошить остатки пищи для голубей. Он сам забрал их с моей тарелки, потому что я все еще не могу вставать. Подойдя ко мне, он сочувственно мне кивнул, и я ощутил невероятный прилив гордости за то, что сделал.

Большую часть времени мистер Командир ходит по коридору и громко разговаривает с больными. Похоже, даже старшая сестра его уважает, так как в отличие от остальных не делает ему замечаний, когда он ходит без тапочек.

В данный момент, когда я пишу это, ему делают укол в попу. Но даже эту процедуру мистер Командир принимает с достоинством. Она не только не унижает его, а, наоборот, возвышает. Он принимает ее, как герой войны принимает медаль.

Думаю, мистер Командир уже давно здесь. У него есть своя личная посуда, сахар и соль.

Я до сих пор не знаю, что со мной. И не понимаю, вызвано ли это тем, что я не понимаю языка, или мне просто не хотят говорить. Но здесь так тихо и хорошо, что, честно говоря, мне и знать ни о чем не хочется. Скорей всего, у меня что-то с легкими. Сегодня доктор Атори показывал мне картинку в медицинском учебнике.

— Comprende? [2] — спросил он, указывая на нее.

— Comprende, — ответил я.

— Bene [3], —сказал врач и ушел.

Спина у меня по-прежнему болит, и всякий раз, когда я поворачиваюсь или просто шевелюсь, ее пронзает нестерпимая стреляющая боль. Поэтому я предпочитаю лежать неподвижно и просто смотреть в белый потолок. Я стал ужасно эмоциональным — думаю, из-за таблеток, которые я принимаю. И это доставляет мне некоторые неудобства. От малейшей ерунды у меня на глазах выступают слезы, а если кто-нибудь оказывает мне любезность или просто говорит доброе слово, я начинаю плакать. Вот и сегодня это произошло, когда сестра по имени Мария раздергивала нам утром занавески. Я ощутил нестерпимое желание поцеловать ее и сказать, как ее люблю. «Amore, amore», — повторял я, когда она выходила из палаты, полагая, что это означает «я тебя люблю».

На следующий день после маминой смерти мы составили список необходимых дел. Папа называл его список Джея. Я начал составлять его еще в пять утра. Мы сидели на кухне, жевали тосты, и папа будничным тоном диктовал мне все, что необходимо сделать:

— Позвонить мистеру Твену и сообщить ему о пожертвованиях в Раковый центр, получить свидетельство о смерти, передать его копии в банки мистеру Твену, позвонить каменщику и заказать надгробную плиту в сад, разобрать мамины вещи, обзвонить маминых клиенток и поставить всех в известность, написать благодарственные письма сестрам из больницы, заменить текст на автоответчике.

Мы делаем эти дела и, закончив очередное, как роботы вычеркиваем их из списка («Это сделано. Что дальше?»), пока не доходим до последнего — разбор маминых вещей.

Сначала этим пытается заняться папа, но он с маниакальным видом просто бездумно начинает все выкидывать вне зависимости от того, может это еще пригодиться или нет, поэтому мы с Сарой отправляем его гулять и сами беремся за дело. Мы выкидываем синий свитер, который мама так и не успела довязать для Чарли, корзины для глаженого белья, мочегонные, мамины кремы, зубную щетку и пуховый жакет, который я подарил ей на Рождество. Все это отправляется в мусорный бак. Еще недавно все эти мелочи были так важны, а сегодня они уже ничего не значат. Я оставляю мамину щетку для волос, так как на ней еще сохранились ее волосы. Я оставляю ее наперсток, в который она вставляла палец, и бумажник с ее инициалами. Все это я запихиваю к себе под кровать.

Потом мы переходим к гардеробу, и Сара начинает доставать мамины платья — она что-то вспоминает о каждом из них, нюхает их и потом смотрит на меня, иногда с улыбкой, иногда со слезами на глазах. В углу шкафа мы находим какую-то сумку. Наверное, ее туда поставил папа. Она битком набита вещами, которые мама брала с собой в больницу. Все аккуратно уложено, словно для поездки на выходные, — туалетные принадлежности, журналы, одежда, последний роман Даниэллы Стил, который она так и не дочитала, с загнутой уголком семьдесят шестой страницей. Все это тоже отправляется в мусорный бачок, за исключением одной ночной рубашки с черными и белыми кружевами, в которой мама умерла и которую она обычно носила дома, когда спускалась вниз в гостиную. Мы не могли ее выбросить, потому что теперь эта рубашка и была для нас мамой, она являлась ее воплощением в гораздо большей степени, чем то тело, которое было выставлено в траурном зале и на которое никто из нас не пошел смотреть. Когда мы достали ее из сумки, нам на мгновение показалось, что мама все еще жива, — это было такое потрясение, что слезы выступили на глазах: эта рубашка источала такой знакомый запах, словно мама была где-то рядом.