Разорванный круг, или Двойной супружеский капкан, стр. 3

Схватив трубку радиотелефона, он плюхнулся на диван и неторопливо набрал номер.

— Але, Мариночка? Это я. Даже не надеялся застать тебя в Крылатском, но очень уж хотелось услышать твой голос. Что ты там поделываешь в пустой квартире?

— Да уж не то, что ты, — послышался в трубке насмешливый, завораживающий, с чуть заметной грудной хрипотцой голос. — Не сижу за компьютером и не пытаюсь решить, как пережить сложные времена.

— Тебе и не нужно этого делать. Григорий Анисимович уж наверняка позаботится о своей единственной дочери. У тебя кто-то есть?

— Никого. Лежу на диване, читаю книжку. К отцу не поехала, здесь удобнее читать, никто не мешает.

— Небось новый роман мужа? Подсуетился, подарил? — ревниво спросил Савин.

— Да, ты угадал, его роман. Только дарить его он мне и не собирался. Сама купила в магазине, совершенно случайно увидела и купила. Ничего, интересно пишет.

— Не звонил?

— Да нет. А зачем? У него, наверное, каждую ночь новая почитательница ночует.

Какой голос! Один лишь его звук способен возбудить сильнее, чем полуобнаженная жена! Савин с нежностью поцеловал телефон.

— Может, приехать к тебе, а, Мариночка? Все равно ни черта в голову не лезет, жена сбила рабочий настрой, а уж теперь, когда услышал тебя, только и думаю…

— Не вздумай. Лева, уже поздно. Она волноваться будет, а делать что-то наспех я не люблю, ты же знаешь.

О да! Он знал это. Она действительно все делала основательно, эта резкая, зеленоглазая блондинка. Молния, а не женщина, пронзала насквозь. Захочешь — никогда такую не забудешь! Разве можно сравнить ее с глупой, вялой женой?! И папа у нее — Григорий Анисимович Лизуткин! За таким папой — как за каменной стеной в любые самые сложные времена. Давно стремится он за эту надежную стену, да все не получается.

— Ты в последнее время совсем охладела ко мне, Мариночка. Не приглашаешь к себе, и вообще…

— Ты же знаешь, Лева, — я думаю. Как придумаю, так сразу же и скажу тебе о своем решении. Может быть, лучше нам пока совсем не встречаться, чтобы потом не жалеть ни о чем.

— Не пугай меня, Мариночка! Ты же знаешь, как я люблю тебя, только о тебе и думаю…

— Мне с тобой тоже хорошо, — торопливо сказала она. — Ну ладно, до завтра, Лева. А то я остановилась на самом интересном месте. Макс тут много чего напридумывал, и кое-что мне знакомо. Любопытно сравнивать свои ощущения с теми, что описаны в книге.

— До завтра, — с огорчением сказал Савин и прервал связь.

Разве можно понять этих женщин? Сплошные загадки! Ведь год назад обещала, что уйдет от мужа, а потом вдруг стала раздумывать, сомневаться, и когда! В то время, когда муж сам ушел от нее, осталось только подать заявление на развод!

Не подает.

Сидит в пустой квартире и читает книгу мужа… Какого, к черту, мужа? Он давно уже должен стать бывшим, а теперь получается — настоящий? А ему, Леве, что делать: разводиться или терпеть, скрывая свою любовь от глупой жены?

Эх, надо было бы рвануть в «Манхэттен-экспресс», выпить, расслабиться, все легче было бы. А теперь ехать лень, а выпить можно и дома.

Савин поднялся с дивана, достал из бара бутылку виски, хрустальный фужер и поплелся на кухню за льдом.

2

К одиннадцати часам вечера в полутемном зале ресторана все посетители уже говорили в полный голос даже о самых интимных проблемах. На пятачке сцены худая, вульгарно размалеванная певица кричала во весь голос, тщетно надеясь пробиться к сердцам захмелевших посетителей, но голос ее тонул в коктейле крепких мужских басов и баритонов с вишенками женских взвизгов. И только золотые вуалехвосты в огромном аквариуме у окна оставались по-прежнему величавы и элегантны.

В отличие от людей.

— Ну давай, Макс, под лангетики еще раз — за тебя! — пробасил здоровенный детина в поношенном джинсовом костюме.

Курносый, с крупными чертами лица, злыми голубыми глазами и всклокоченной рыжей шевелюрой, он походил на уличного громилу. Хмурый швейцар поначалу даже не хотел пропускать его в ресторан, мол, не так одет. И респектабельные посетители нет-нет да и посматривали в его сторону с нескрываемым удивлением: а этот как сюда попал? Но, сталкиваясь со злым взглядом, поспешно отворачивались. Знали бы, что громила — вовсе не главарь банды рэкетиров, а всего-навсего писатель Юрий Алтухов, наверное, по-другому отнеслись бы к его вызывающему виду. Да кто ж теперь знает писателей в лицо, тем более если за последние три года у него не вышло ни одной книги?

Макс улыбнулся и поднял бокал.

Он-то был полной противоположностью Алтухову: среднего роста, худой, элегантно причесанный, с тонким прямым носом и тонкими губами, с внимательным взглядом умных карих глаз. В добротном сером костюме, белой рубашке с красным шелковым галстуком, заколотым золотой булавкой. Глядя со стороны, можно было подумать, что это «новый русский» пришел в ресторан со своим телохранителем. Но Макс, или Максим Данилов, тоже был писателем. Однако, в отличие от Алтухова, более удачливым — три его книги вышли за последний год, последняя всего две недели назад. Ее-то приятели сегодня и «обмывали».

— За тебя, — повторил Алтухов. — Хотя, честно говоря, мне совсем не нравится, что мы сидим в этом вертепе и обмываем твой халтурный роман.

— Я понимаю тебя, Ал, — улыбнулся Данилов. Больше десяти лет он знал Алтухова и не помнил, чтобы кто-то в узкой компании называл его по имени: Юра. Только — Ал. — Конечно, лучше бы мы сидели в дубовом зале ЦДЛ и обмывали твою книгу. Но это уже было, и не раз.

— Ты мне скажи серьезно — халтурку состряпал? Ведь нельзя за три месяца сочинить серьезный роман! Нель-зя!

— Если работать двадцать четыре часа в сутки, то можно, — уверенно ответил Данилов. — Ты попробуй, сам увидишь. Я же тебе предлагал не раз: напиши, подскажу тему, которая пройдет сейчас на «ура», сведу с издателями, и все будет отлично.

— Как я могу писать то, что пройдет сейчас? Я пишу только то, что душа прикажет! Раньше меня знали и уважали именно за это, а теперь долбаные демократы перевернули все с ног на голову!

— А ты вспомни получше, как ты писал раньше, — настаивал Данилов. — Об этом говорить нельзя, это непременно вычеркнут, а за это могут и посадить. Цензор-то в голове сидел, мешал работать.

— Не мешал, Макс, не мешал, а помогал! Если нельзя, значит, я должен подумать, какой образ найти, чтобы и сказать все, что хочу, и редактора не подставлять. Находил! Если как следует подумать, все можно сказать, абсолютно все! На том и стоит русская литература. Это и есть творчество, образное мышление. А сейчас что? Дерьмо! Что думают, то и брякают борзописцы, радетели народные! А почитаешь — ни образа, ни метафоры. Дерьмо, Макс, и не спорь со мной. Но если тебе нравится гробить свой талант — я не возражаю.

— Нравится, Ал. Ты знаешь, я даже втянулся в такой ритм работы. Три месяца пишу роман, отношу в издательство, еще через три месяца держу в руках книгу. Знаю, что она неплохо расходится, значит, люди покупают, читают, даже и в это непростое время. О чем же еще мечтать писателю?

— О творчестве, Макс! — рявкнул Алтухов.

— Творчеству нужен выход, иначе оно задохнется и протухнет, — заметил Данилов. — Ну что, выпьем еще раз за меня, или ты передумал?

— Почему передумал? Выпьем. — Алтухов решительно опрокинул содержимое своей рюмки, вытер губы бумажной салфеткой и отрезал сочный кусок свинины. Прожевал и махнул рукой. — С другим бы и разговаривать не стал, но тебя, Макс, мне жаль.

— А мне — тебя, — пожал плечами Данилов. — Чем ты занимаешься, Ал? Читаешь лекции в каком-то Гуманитарном университете, мучаешься, денег ни на что не хватает, а писать для читателей не желаешь. Ну и где тут логика?

— Не для читателей, а на потребу толпе.

— Толпа — это и есть читатели. И если у нее нет потребности в твоих книгах, тогда кому они вообще нужны?

— Раньше-то мои книги нужны были, а теперь совсем развратили народ бульварным чтивом! Ну и хрен с ними, с такими читателями! Ты хоть настоящий писатель, Макс, это я знаю, а большинство авторов дерьмовых теперешних романчиков? Щенок начитался Хэммета и сочинил свое: «Я его в челюсть — трах! А к ней под юбку — р-раз!» Орлы, мать их за ногу!