Увязнуть в паутине (ЛП), стр. 71

Правдивым был пациент с раком костей, правдивой была его вина и его исповедь. Правдивыми были случайно услышанные слова «вот теперь у меня к ней никаких преград не будет». Но вот заказ был другим. Парня следовало напугать и «как можно сильнее» избить — что было однозначным приказом убийства — чтобы отец Камиля прекратил деятельность, способную подорвать безопасность государства. Бандитов уговаривали, что речь идет о крайне важных вещах, что они станут героями, что их, возможно, даже тайно наградят. На медали им было наплевать. За исполнение задания они получили кучу денег и гарантии безнаказанности, к тому же, им разрешалось забрать из квартиры все, чего им только пожелается. Поначалу — когда никакие конкретные вопросы еще не рассматривались — они встречались с тремя офицерами, в том числе и Теляком. Потом дважды с ними встречался уже только Теляк. Передал все подробности, сообщил точную дату и время, проинструктировал, как следует связывать и пытать.

После того, как задание было выполнено, и они пришли за деньгами, Теляк страшно нервничал. Он говорил, что случилась ошибка при наводке. Он дал им больше денег, чем было договорено, и заявил, что если эта пара не сгинет года на два без вести, кто-то другой найдет их, как они сами нашли парня. Вот они и сгинули.

Шацкий рассказал то, о чем сам услышал от Кароля Венцеля: операции Департамента «D» были настолько секретными, что, действительно, случались ошибки в наводках и посылках людей на акции. Наемные бандиты и сами совершали ошибки. Вероятно, именно этим Теляк на «фирме» мог обосновать, что убит был невиновный человек. Бывает, несчастный случай на рабочем месте.

Прокурор и терапевт крепко пожали друг другу руки. Оба оставались должны кое-что. Прежде всего — обязанность молчания.

А через две недели после допроса в КПЗ Цезарий Рудский скончался. Он почувствовал себя плохо, его отослали в изолятор, там он почувствовал себя еще хуже. Он умер еще до того, как приехала скорая помощь. Обширный инфаркт. Теодор Шацкий наверняка даже и поверил бы, что это случайность, если бы не то, что на следующий день курьер доставил ему бутылку двадцатичетырехлетнего виски. Все ее содержимое прокурор вылил в раковину, а бутылку выбросил в урну у перехода для пешеходов возле прокуратуры. Он ожидал подобного. Шацкий верил гэбистской сволочи, когда тот заявлял, что сам он и его коллеги включаются в дело тогда, когда другого выхода нет. И еще он верил, что те любят спокойствие. А вот человек, находящийся в тюрьме, такого спокойствия не гарантирует. Уж слишком ему скучно, слишком много разговаривает, уж слишком вероятно то, что в один прекрасный день он может посчитать, что его свобода стоит какого-то риска. А вот он сам, Шацкий, мог чувствовать себя в безопасности? До тех пор, пока не сотворит какой-нибудь глупости — скорее всего, да. Так что на похороны он не пошел.

В тот же самый день он позвонил Монике. Хотя и ругал самого себя за собственную глупость, кто-то направил его руку, которая набрала номер, и кто-то другой произнес за него слова с предложением встречи. С той поры он встречался с журналисткой неоднократно, и хотя каждый раз Шацкий ехал к девушке с уверенностью, что это их уже последняя встреча, и что уж на этот раз этот роман следует прикончить, ведь во всем этом никакого смысла не было, он все сильнее и сильнее терял над ситуацией контроль. Теодор боялся того, что будет дальше, и в то же самое время ему было любопытно.

Шацкий выключил компьютер и подумал, что на самом деле ничего особого и нет. Хорко была в отпуске, народ выехал их города на отдых, Варшава на какое-то время перестала быть столицей преступлений. Обвинительный акт против Каима, Ярчик, Квятковской и Теляковой был практически закончен. Всю тяжесть вины прокурор перевел на Рудского, что позволило ему обвинить остальных лишь в укрытии сведений перед органами юстиции. Укрыл он и факт, что в ночь убийства терапевт со своими «пациентами» стояли над трупом и размышляли над тем, что теперь делать. В соответствии с официальной версией, про убийство Теляка Квятковская, Ярчик и Каим узнали лишь тогда, когда Барбара Ярчик обнаружила останки воскресным утром. Шацкий редко когда восхищался преступниками, но, когда узнал, что Рудский запретил им об этом разговаривать, и приказал всем вести себя за завтраком так, словно они ни о чем не знали — чтобы потом, на допросах, выглядеть в лучшем свете — он чуть ли не снял шляпу. Знание человеческой психики в руках убийцы — это самое могучее оружие.

Шацкий считал, что кодекс необходим для того, чтобы каждый его нарушивший был государством со всей строгостью наказан — чтобы остальные четко увидели, чем заканчивается преступление. Теперь же он подделал дело об убийстве Хенрика Теляка в пользу лиц, в следствие замешанных. И в то же время он презирал себя, поскольку знал, что это не в состоянии искупить его главную вину — отказ от действия. Поскольку у него не было намерения делать что-либо, что могло бы ударить в ОДЕСБУ.

Теодор поднял телефонную трубку, ему хотелось поболтать с Вероникой и Хелей, которые с субботы загорали в Олецке на Мазурах, и предпочел бы сделать это сейчас, а не тогда, когда жене захотелось бы сделать то же самое, когда сам он будет у Моники.

Он уже наполовину набрал номер, когда в его кабинет кто-то вошел. Это была Ядвига Теляк.

Как всегда — печальная, как обычно — элегантная, как и всегда — в первый момент бесцветная, но уже через мгновение производящая ошеломляющее впечатление.

Когда она вытащила из сумочки сигареты, Щацкий чуть не фыркнул. Ну как такое случилось? Опять же, из всех завшивевших контор всех паршиво оплачиваемых прокуроров этого испорченного города, она должна была выбрать именно меня. Он вынул из ящика стола пепельницу и закурил сам. Это уже вторая, подумалось по привычке, хотя со времени встречи в итальянском ресторане он уже перестал позволять себе курево порционно. Теперь же не заговаривал, ждал.

— Ведь пан знает, правда? — сказала женщина.

Тот кивнул. Не то, чтобы уже давно, но когда все собрались месяц назад в небольшом зальчике архитектурной уродины на Лазенковской — уже знал. Поскольку верил Врубел., утверждавшему, что никто из участников расстановки не был бы склонен совершить убийство, поскольку такой поступок уничтожает порядок. А расстановка срабатывает исключительно потому, что ее участники стремятся к порядку. Поскольку именно она более всего выигрывала от смерти собственного мужа — и в жизненном, и в эмоциональном, и в финансовом смыслах. Поскольку во время убийства смотрела по телевизору фильм, который — как Шацкий выяснил — показывали днем ранее. Поскольку слышала, как ее сын в своей комнате играет в гонки, а Бартек резался в Call of Duty. А звуки пулеметной стрельбы, гранатных взрывов и стоны умирающих невозможно спутать с ревом автомобильных двигателей. Сплошные тебе улики. Немного интуиции. Запомненное предложение: «если уж речь идет о том, кто хороший, а кто плохой — то почти всегда случается наоборот». Ну и щекотание в голове, когда Рудский брал вину на себя.

— Мне показалось, что теперь, когда дело уже закрыто, необходимо перед паном объясниться.

Шацкий все так же ничего не говорил. Ему не хотелось.

— Не знаю, любил ли пан когда-нибудь. По-настоящему. Если да — тогда пан счастливчик. Если нет — тогда ужасно пану завидую, ведь перед вами — возможно — величайшее в жизни приключение. Пан понимает, о чем я говорю? Это как с книгами. Клёво было прочитать «Мастера и Маргариту» в средней школе, только меня от зависти всю скручивает при мысли, что имеются взрослые, которым только предстоит открыть эту книгу. Иногда я задумываюсь: как бы оно было, прочитать Булгакова впервые? Ну ладно, это неважно. В любом случае, если пан хочет ответить «не знаю», это значит, что пан еще не любил.

Любопытно, подумал Шацкий, именно это я бы и сказал, если бы захотелось ответить. Он пожал плечами.

— А я любила. Мне было двадцать пять, когда я познакомилась и полюбила, взаимно, Камиля Сосновского. Он был на три года моложе. Сейчас мне страшно смешно и подумать, что я спать не могла из-за разницы в возрасте. Я страшно боялась, что эти три года все испортят. Все время боялась, что испортит что-то другое, что все это невозможно, что такие вещи попросту не случаются. Нет смысла все это пану описывать, это состояние описать невозможно. Но пан должен знать, что прошло почти что два десятка лет, а я могу тщательно описать каждое мгновение нашего знакомства и повторить каждое высказанное между нами слово. Прекрасно помню, какие книжки я тогда читала, какие видела фильмы. Каждую мельчайшую подробность.