Увязнуть в паутине (ЛП), стр. 29

— Господи, насколько же гадкое дело, — сказала она, добавляя в кофе сливки из пластикового стаканчика.

— Снова Берут? [67] — спросил Теодор. — Большая часть дел, которые вела Вероника, касалась недвижимости, которой люди были лишены после войны в силу декрета Берута. Да, дома они теперь получали назад, но если в течение всего этого времени несколько коммунальных квартир было продано нанимателям, то бывший владелец — де факто — получал лишь часть дома. Потому он подавал иск городу о компенсации. Каждое такое дело было нудной лотереей, иногда с помощью юридических крючков можно было сбросить обязательства на бюджет государства, а не города, иногда оттянуть, и очень редко когда выиграть.

— Нет, к сожалению, нет, — Вероника сняла жакет и повесила на спинку стула. Блузка ее была с очень короткими рукавами, Теодор видел шрамик после прививки туберкулеза, и вдруг ему ужасно захотелось секса. — Город признает целевые дотации массе различных организаций, по которым те должны потом отчитаться. Год назад мы предоставили небольшие деньги клубу на Праге, [68] который занимается опекой детей со СПИДом и разными другими заболеваниями. В основном, это дети из семейств, живущих там же, на Праге, так что можешь себе представить. Так вот, мы получили отчет, где черным по белому указано, что из этих денег они заплатили за электричество, иначе им бы его отрезали, но ведь фонды они получили на терапевтическую деятельность.

— Трудно вести терапевтическую деятельность без электричества, — прокомментировал он.

— Господи, Тео, чего ты меня агитируешь. Но директивы остаются директивами. Раз они неправильно использовали дотации, то я обязана написать, чтобы деньги вернули…

— А они, естественно, не возвращают, потому что не из чего.

— Поэтому мы обязаны заявить иск. Понятное дело, что мы выиграем, вышлем судебного исполнителя, тот тоже ничего с них не выдавит, полнейшая фикция. Понятное дело, эти педагоги уже были у меня, плакали, умоляли, через пару минут то же самое повторится и в судебном зале. Только ведь я и вправду ничего не могк. — Она закрыла лицо руками. — Предписания — это предписания.

Шацкий склонился к ней, взял за руку и поцеловал внутреннюю часть ладони.

— Зато ты выглядишь ужасно сексуально, — сообщил он.

— А ты — извращенец. Отстань от меня, — рассмеялась Вероника и охватила ноги мужа своими. — Самая лучшая пора для секса, разве нет? — заурчала она. — А вечером снова не будет хотеться.

— Сделаем себе кофе и поглядим. А вдруг и удастся.

— Тогда я заварю большой кофейник, — она провела пальцем по краю блузки, еще сильнее открывая декольте.

— Только оставайся в этой блузке.

— Что, футболка с медвежонком уже не нравится?

Теодор не мог не рассмеяться. Вероника была ближайшим ему человеком, и он жалел, что не может рассказать ей о всех своих метаниях, опасениях и надеждах, связанных с Моникой. Он хотел бы открыть бутылку «карменер» или «примитиво», [69] сесть рядом с ней в постели и рассказывать забавные анекдоты, как боялся заказать торт из безе, чтобы не нужно было сражаться с ним на глазах девушки. Смешно? Смешно. Рассмеялась бы она? Вовсе нет. Практически все они делали вместе, но вот изменять ей следует отдельно.

Они еще немного позаигрывали друг с другом, потом Вероника быстро побежала наверх, а он еще ненадолго остался, чтобы просмотреть газету. В качестве исключения сегодня там было кое-что любопытное: интервью с начальницей тюрьмы в Пулавах. Та рассказывала об осужденных женщинах, чаще всего — жертвах домашнего насилия, которые, в один несчастный день сорвались. Очень часто, с окончательным результатом. Именно этот случай относился к Мариоле Нидзецкой. Он был обязан ее обвинять. И он не знал: а в чем. То есть, он, конечно же, знал, но знал и то, что его квалификация доведет офисных крыс из надзора до сердечного приступа. Если, естественно, Хорко это пропустит.

А если не считать этого, все остальное в норме: интервью с Чимошевским, который «при столь сильном давлении» обязан серьезно подумать о том, чтобы поменять собственное мнение. Шацкий надеялся на то, что порповский вундеркинд прочтет сегодня всю газету, потому что через несколько страниц писали об американских исследованиях, из которых на все сто следовало, что избиратели у самой урны руководствуются внешним видом кандидата, а не его компетенциями. Или я ошибаюсь? — размышлял Шацкий, втискивая газету в папку. Может его лисья рожа выиграет выборы?

Теодор покинул судебные катакомбы и вышел в холл, в котором могли бы поместиться несколько железнодорожных составов. Солнце заглядывало в гигантские окна и пробивало в пыли коридоры, словно в готическом соборе. Когда-то здесь можно было курить, теперь же Шацкому на первую из трех сегодняшних сигарет нужно было выходить во внутренний двор.

— Добрый день, пан прокурор, сигаретку может? — услышал он, едва вышел из тяжелых поворотных дверей.

Богдан Небб, «Газэта Выборча». Единственный журналист, с которым контактировал без отвращения. Не считая Моники. Шацкий глянул на протянутую в его сторону пачку R1 minima.

— Спасибо, но предпочитаю свои, — ответил Теодор и сунул руку в карман пиджака за серебристой пачкой benson amp;hedges, которые с недавнего времени, наконец-то, стали доступны в Польше. Правда, ему казалось, что их вкус был хуже, чем тогда, когда покупал их за границей. Мужчины закурили.

— На следующей неделе начинается процесс Глинского. Будете обвинителем? — спросил журналист.

— Как раз пришел просмотреть материалы дела перед процессом.

— Любопытное дело. Не слишком очевидное.

— Как для кого, — лаконично ответил Шацкий, не желая признать того, что Небб прав. А ведь был прав. Доказательный материал был таким себе, и хороший адвокат мог дело выиграть. Лично сам он знал, как усомниться в собранных самим собою уликах. Вопрос, знает ли об этом адвокат Глинского.

— Вы будете настаивать на этой квалификации?

Шацкий усмехнулся.

— Пан обо всем узнает в зале.

— Пан прокурор, но ведь после стольких лет…

— Пан Богдан, и после стольких лет вы пытаетесь от меня что-то вытянуть…

Журналист сбил пепел в заполненную до краев пепельницу.

— Я слышал, пан ведет следствие по делу убийства на Лазенковской.

— Просто как раз было мое дежурство. А я думал, что текущими уголовными делишками вы не занимаетесь.

— Коллеги рассказывали, что дело интересное.

— А мне казалось, что теперь вы осторожнее подходите к своим источникам в полиции, — сказал Шацкий, намекая на громкую за последнее время аферу, когда «Выборча» в понедельник написала про банду, во вторник и среду упиралась на своем, несмотря на очередные опровержения, а в пятницу засыпала своих информаторов, утверждая, будто бы те сознатели ввели их в заблуждение. Для Шацкого это было доказательством верности основного принципа, которым он руководствовался при контактах со средствами массовой информации: никогда не говори ничего такого, чего бы те и так не знали.

— Пресса тоже совершает ошибки, пан прокурор. Как и всякая власть.

— Разница заключается в том, что прессу мы не выбираем в результате всеобщих выборов, — отрезал Шацкий. — История учит нас, что самозваная власть совершает более всего ошибок. И искуснее их затушевывает.

Журналист усмехнулся под нос и затушил сигарету.

— Но ведь как-то оно все работает, разве нет? До встречи в зале, пан прокурор.

Шацкий кивнул ему, вернулся в здание и глянул на старинные часы, висящие в прихожей над раздевалками. Поздно. А ведь нужно было еще столько сделать. И снова он почувствовал себя усталым.

2

Теодор Шацкий уселся на кровати, на которой почти две ночи провел Хенрик Теляк. Из папки он вынул протокол осмотра места происшествия, еще раз перелистал, хотя и делал это уже раньше. Ничего здесь не было, сплошные очевидности… Ладно, еще раз. Разочарованно он отложил протокол, оглядел темное помещение. Кровать, столик при кровати, лампа, коврик из Икеи, мелкий шкафчик, зеркало на стене, распятие над дверью. Даже стула не было. Одно небольшое окно с двумя ручками; краска лущилась, а стекла просили, чтобы их вымыли еще и с другой стороны.