Осиная фабрика, стр. 9

Когда Блайт приехал к нам на следующий год, он стал еще невыносимее – перед тем он попал под машину, и ему отрезали левую ногу выше колена. (Мальчик, которого он брал на «слабо», погиб.) Десятилетний Блайт очень переживал потерю ноги – каково ему было, при его-то гиперактивности! Он делал вид, будто этот мерзкий розовый пристяжной придаток не существует, не имеет с ним, Блайтом, ничего общего. Худо-бедно он умудрялся ездить на велосипеде, любил бороться и играть в футбол (как правило, за вратаря). Мне было только шесть лет, и хотя Блайт знал, что в раннем детстве со мной произошел какой-то несчастный случай, в его глазах я был куда здоровее, чем он. Ему очень нравилось задирать меня, бороться со мной, молотить меня кулаками и пинать. Примерно с неделю я убедительно притворялся, будто в восторге от всего этого жеребячества, а сам тем временем ломал голову, что бы мне такого сделать с нашим кузеном.

Другой мой брат, Пол, был тогда еще жив. Мы втроем – я, Пол и Эрик – должны были развлекать Блайта, и мы честно старались. Показывали ему все наши любимые места, давали поиграть нашими игрушками, придумывали новые развлечения и т. д. Иногда нам с Эриком приходилось его удерживать, скажем, когда он хотел бросить маленького Пола в речку, чтобы проверить, поплывет или нет, или когда хотел свалить дерево на рельсы, по которым ходил поезд из Портенейля, но, как правило, мы все-таки ладили на удивление мирно, хотя мне было больно видеть, что Эрик, ровесник Блайта, явно его боится.

Итак, в один очень жаркий и комариный день, когда с моря дул легкий бриз, мы все валялись на лужайке к югу от дома. Пол и Блайт уснули, Эрик подложил руки под голову и дремотно щурился в небосклон. Отстегнутый пустотелый пластмассовый протез Блайта лежал в стороне на траве. Я подождал, когда Эрик тоже заснет; наконец его глаза медленно закрылись, голова склонилась набок. Тогда я поднялся и пошел гулять. Добрел до Бункера. Я и не предполагал, какую роль он сыграет в моей жизни, но даже тогда его сумрак и прохлада сулили уют. Старый бетонный дот, построенный перед самой войной, торчал из песка, словно большой серый зуб; там должна была стоять пушка, ее сектор обстрела перекрывал узкий залив. Я зашел в Бункер и обнаружил змею. Это была гадюка. Заметил я ее не сразу – слишком долго возился со старым гнилым столбом от забора: высовывал то в одну бойницу, то в другую и палил по воображаемым кораблям. Только когда настрелялся и пошел в угол отлить, я бросил взгляд в другой угол, где валялись пустые бутылки и ржавые консервные банки, и увидел зигзагообразный узор спящей змеи.

Мне сразу стало ясно, что делать дальше. Тихо выйдя из Бункера, я нашел кусок плавника подходящей формы, вернулся, ухватил гадюку деревяшкой за шею и скинул в первую попавшуюся ржавую банку, у которой еще оставалась крышка.

Змея, наверно, даже толком не проснулась, когда я ее подцепил, а на обратном пути к лужайке, где спали мои братья и Блайт, я только о том и думал, как бы на бегу не растрясти банку. Эрик успел перекатиться на бок и, причмокивая губами, дышал медленно и ровно; одну руку он устроил под головой, другой прикрывал глаза. Блайт лежал на животе, подложив ладони под щеку; розовый обрубок левой ноги, приминая цветы и траву, выпирал из штанины шортиков чудовищной эрекцией. Я осторожно приблизился, сжимая в руках ржавую банку; солнце было у меня за спиной. Метрах в пятидесяти стоял дом, повернувшись к нам глухой стеной с островерхим коньком крыши. В саду хлопало на ветру сушившееся белье. У меня бешено стучало сердце, я облизал губы.

Я осторожно присел рядом с Блайтом, так чтобы моя тень не упала ему на лицо. Медленно поднял банку и прижался к ней ухом. Змея не пошелохнулась. Я дотянулся до блайтовского протеза, который лежал позади него в тени, гладкий и розовый. Поднес протез к банке, снял с нее крышку и тут же накрыл протезом. Медленно перевернул всю конструкцию вверх дном, тряхнул банку, и змея свалилась внутрь протеза. Поначалу гадюке там не понравилось, она долго билась о пластмассовые стенки, а я, весь в поту, зажимал горлышко протеза банкой, слушал гудение насекомых и шорох травы, смотрел на неподвижного Блайта, чьи темные волосы то и дело ерошил ветерок. У меня дрожали руки, пот заливал глаза.

Гадюка затихла. Я еще какое-то время не отпускал банку, поглядывая на дом. Потом медленно наклонил протез вместе с банкой, пока тот не лег в прежнее положение позади Блайта. В последний момент осторожно отнял банку. И ничего не случилось. Змея так и оставалась в протезе, я ее даже не видел. Я поднялся, и пятился до ближайшей дюны, и зашвырнул банку далеко за гребень. Вернулся на прежнее место, лег там, где сидел, и закрыл глаза.

Первым проснулся Эрик, я тоже разлепил веки – будто бы только проснувшись, и мы разбудили маленького Пола, а затем нашего кузена. Мне даже не понадобилось предлагать сыграть в футбол – Блайт сделал это за меня. Мы с Эриком и Полом отправились устанавливать штанги ворот, а Блайт стал поспешно пристегивать ногу.

Никто ничего не заподозрил. С того самого момента, когда мы стояли втроем разинув рот и смотрели, как Блайт с дикими воплями скачет по траве и пытается сорвать протез, до отъезда убитых горем родителей Блайта и появления Диггса, приехавшего снять показания (в «Инвернесском курьере» промелькнула коротенькая заметка, которую даже воспроизвели, прельстившись экзотикой, два или три бульварных листка с Флит-стрит), никому и в голову не пришло, что за этим кроется нечто большее, чем трагический или, если угодно, макабрический несчастный случай. Но я-то лучше знал.

Эрику я не проговорился. Он был потрясен случившимся и искренне жалел Блайта и его родителей. Я только сказал, что в этом, наверно, суд Божий: сперва Блайт лишился ноги, а затем принял смерть от протеза. И все из-за кроликов. Эрик (а у него тогда был период религиозности, и я даже пытался ему в этом подражать) сказал, что так говорить ни в коем случае нельзя, Бог совсем не такой. Я сказал, что тот, в которого верю я, именно такой.

Так данный пятачок получил свое название – Змеиный Парк.

Я лежал в постели и вспоминал все это. Отец еще не вернулся. Может, его и до утра не будет. Совершенно ему не свойственно. Я уже начинал волноваться. А вдруг его машина сбила или свалил сердечный приступ.

К вероятности чего-либо подобного я всегда относился неоднозначно и сохранил такое отношение до сих пор. Смерть всегда возбуждает, каждый раз напоминая, насколько ты жив, насколько уязвим – но до поры до времени везуч; однако смерть кого-либо из близких дает прекрасный повод ненадолго сойти с ума, делать то, что в обычной ситуации было бы непростительно. Какой это восторг – вести себя совершенно по-свински, по самому большому счету, и при этом вызывать одно лишь сочувствие!

Но папы мне будет не хватать, и вдобавок я не в курсе, что скажет закон, если я останусь тут один. Достанутся ли мне все его деньги? Это было бы здорово; я мог бы сразу купить мотоцикл, а не ждать черт знает сколько. Вообще столько всего можно было бы сделать – просто голова кругом. Но это означало бы большие перемены, а я не уверен, что готов к ним прямо сейчас.

Меня начинало клонить в сон; стал мерещиться всякий бред – узоры-лабиринты и расширяющиеся пятна неведомых цветов, потом фантастические здания, космические корабли, оружие и пейзажи. Жаль, что я так плохо запоминаю сны…

Через два года после смерти Блайта я убил своего младшего брата Пола, по совсем другим и куда более серьезным причинам, нежели те, что заставили меня разделаться с Блайтом, а еще через год я прикончил свою маленькую кузину Эсмерельду, – можно сказать, забавы ради.

Таков на сегодняшний день мой боевой счет. Трое. Давненько я никого не убивал и больше не собираюсь.

Просто у меня был такой период.

В Бункере

Главные мои враги – это Женщины и Море. Их я ненавижу. Женщин – потому что они слабые и глупые, живут в тени мужчин, по сравнению с которыми они полное ничто; а Море просто выводит меня из себя, разрушая то, что я строил, смывая то, что оставил, начисто стирая следы моего существования. Не уверен, кстати, что и Ветер в этом отношении так уж безупречен.