Пелагия и красный петух, стр. 53

Триумф эмансипации

– Постойте, постойте, – заволновался Матвей Бенционович, у которого рушилась вторая и притом последняя версия. – Вы говорите, что у «Гоэль-Исраэль» не было денег, чтобы выкупить Рацевича. В это трудно поверить. Такой уважаемый человек, как ребе Шефаревич, не нуждается в капиталах. Ему достаточно приказать, и богатые евреи принесут столько, сколько нужно. Я слышал от человека, заслуживающего полного доверия, что почтенный ребе подобен пророку Иезекиилю. Люди говорят, что столь грозного и воинственного еврея не бывало со времен Иуды Маккавея, что в ребе Шефаревиче возродились сила и гнев Израиля.

– Плюньте тому, кто это вам говорил, в физиономию. Шефаревич обычный трескучий болтун, каких во множестве производит худосочная галутская земля. Они трясут бородой, сверкают глазами и грозятся, но при этом похожи на ужей – шипят громко, а кусают нестрашно. – Голосовкер тяжко вздохнул. – Маккавеи и в самом деле возродились, но они не носят пейсов и не соблюдают субботы, уж можете мне поверить.

– Вы о сионистах?

– О некоторых из них. – Ростовщик оглянулся на молодого человека и перешел на шепот. – Знаете, на что я потратил те пятнадцать тысяч, и даже еще пять тысяч сверху? – Он жалобно развел руками. – Вы не поверите. На осушение болот в какой-то палестинской долине. Как вам это понравится? Где Эфраим Голосовкер и где те болота?

– Это благородный поступок, – рассеянно обронил Бердичевский, думая о своем.

– Будешь благородным, если тебя просят так убедительно, аз ох-н-вей…

Интонация, с которой была произнесена эта фраза, заинтересовала статского советника.

– Вас заставили? Вымогательство?

– Нет, – горько усмехнулся Эфраим Лейбович. – Этот господин не вымогал. Он просто приехал ко мне в гостиницу. Такой вежливый молодой человек, при галстуке, в визитке. Сказал приятным голосом: «Голосовкер, вы богатый человек и разбогатели главным образом на том, что сосете кровь из еврейской бедноты. Пришло время поделиться со своим народом. Я буду вам очень признателен, если в течение трех дней вы внесете в кассу коммуны „Мегиддо-Хадаш“ двадцать тысяч рублей. А если не внесете, мы увидимся снова». И таким, знаете, тихим голосом он это сказал, совсем не как говорит ребе Шефаревич. Я подумал: вот змея, которая не шипит, но уж если укусит – нешине гедахт. [24] И мне ужасно не захотелось, чтобы мы с молодым человеком увиделись вновь.

– Когда это было? Где? И кто этот человек?

– Вы спрашиваете когда? Четыре месяца назад. Вы спрашиваете где? В городе Одессе, зол дос фархапт верн. [25] Я поехал туда по коммерческим делам.

Матвей Бенционович напомнил:

– Я еще спросил, кто этот бандит?

– Вы сказали это слово, не я, – оглянулся на дверь ростовщик, хотя до Одессы отсюда было добрых пятьсот верст. – Многие евреи считают, что он герой. Если вы спросите меня, я вам скажу, что героев и бандитов пекут из одной муки, но это не важно. Вежливого молодого человека, который побывал у меня с визитом, звали Магеллан. Я навел справки у солидных людей. И они рассказали про этого Магеллана такое, что я подумал: пускай уже они будут, эти болота. То есть, пускай их уже не будет. Двадцать тысяч – очень большие деньги, но зачем они покойнику?

– Даже так? – усмехнулся Бердичевский, позабавленный рассказом. Кто бы мог ожидать от житомирского гобсека подобной впечатлительности?

– Я вам не буду пересказывать всё, что мне сообщили солидные люди про еврея по имени Магеллан, потому что это получится долго и ночью вам обязательно приснится кошмар, а кому нужны кошмары в ночь на субботу? Я расскажу вам только то, что я видел собственными глазами, а потом вы уже будете говорить «даже так?» и усмехаться, ладно? – Голосовкер передернулся от нехорошего воспоминания. – Вы думаете, я мишугенер, чтобы за здорово живешь или даже с большого перепугу отдавать на какие-то болота двадцать тысяч? Два дня – это два дня, подумал я. За два дня Господь Бог успел отделить свет от тьмы и воду от суши – если уж говорить о болотах. Я прочел в одесской газете, что завтра у «Мегиддо-Хадаш» митинг, и решил посмотреть, что это за люди. Если совсем страшные – нынче же сбегу в Житомир, пускай мсье Магеллан поищет ветра в поле. А если не очень страшные, то сначала закончу свои одесские дела, а сбегу уже потом.

Пришел. Ну, митинг как митинг. Один еврей кричит громкие слова, другие слушают. Потом выходит другой еврей, тоже кричит. Потом третий. Долго кричат и во всю глотку, а слушают не очень хорошо, потому что евреи любят сами говорить, других слушать не любят. А потом вышел Магеллан. Говорил тихо и недолго, но слушали его так, как у нас в синагоге слушают кантора Зеевзона, когда он приезжает из Киева со своим хором из восемнадцати певчих. И когда Магеллан закончил и сказал: «Кто с нами – подписывайтесь под Хартией» (была у них какая-то там Хартия, вроде клятвы или присяги), то выстроилась целая очередь из парней и девушек. Все захотели осушать болота и сражаться с арабскими бандитами. И я подумал себе: Бог с ними, с одесскими делами, нынче же уезжаю в Житомир. Только вдруг расталкивает публику Фира Дорман и тоже начинает говорить речь. Вы, конечно, знаете Фиру Дорман?

– Это американская социалистка и суфражистка? Читал в газетах.

– Я не знаю, что такое «суфражистка», но если это те, кто говорит, что женщины не хуже мужчин, то это как раз про Фиру. Ее девочкой увезли в Америку, она набралась там всяких дурацких идей и приехала будоражить бедные еврейские головы, которые и так сикось-накось…

Значит, вышла Фира – стриженая, с папиросой, в каких-то шароварах, и как закричит зычным голосом – прямо фельдфебель на плацу: «Не верьте этому шмоку, девушки! Он тут врал вам про равноправие, про новое братство. А я у вас спрошу: что за слово такое – «братство»? Если равноправие, то почему не «сестринство»? И почему главный в коммуне – мужчина? А потому, что этот краснобай хочет заманить вас в новое рабство! К нам в Америку тоже приезжали такие, как он, устраивать коммуны! Я вам расскажу, чем это закончилось! Бедные девушки работали наравне с мужчинами, но еще и обстирывали их, и кормили, и рожали детей, а потом, когда они раньше времени состарились и утратили привлекательность, вчерашние «братья» привели новых жен, молодых, которым про равноправие больше не рассказывали!»

Фира еще немного всякого такого покричала, а потом как схватит ихнюю Хартию с подписями и порвала ее на мелкие кусочки. Шум, крик. А она встала напротив Магеллана, подбоченилась. «Что, язык проглотил, эксплуататор?» Он ей в ответ, еще тише обычного: «Я за равноправие полов. Я считаю женщин такими же людьми, как мужчины. И сейчас это докажу». Она ему: «Слова, опять слова!» Магеллан: «Нет, дела. Всякому мужчине, который посмел бы разорвать нашу святыню, я переломал бы его поганые руки. То же я сделаю и с тобой». Никто опомниться не успел – он схватил ее за рукав, дернул с такой силой, что Фира села на пол. А милый молодой человек взял и переломил ее руку о свое колено. Потом схватил Фиру за вторую руку – и то же самое. Ну, скажу я вам, это была картина! Хруст, треск! У Фиры рот разинут, глаза на лбу, а руки от локтей висят навроде плеток, один рукав задрался, видно, как течет кровь и сквозь порванную кожу торчит кость!

– М-да, субъект, – поморщился от натурализма описания Бердичевский. – И что, его арестовали? Это ведь, по Уложению о наказаниях, «нанесение телесных повреждений средней тяжести», тюремное заключение до пяти лет или каторжные работы до трех.

Сказал и смешался – очень уж по-прокурорски вышло. Но взволнованный страшным воспоминанием Голосовкер пропустил юридическую справку мимо ушей.

– Какой там! Фира в полицию жаловаться не стала. Назавтра приехала к этому Магеллану, обняла его загипсованными руками за глею и поцеловала – за то, что признал женщину равноправным существом. Только я этого сам не видел, потому что был уже на полпути в Житомир.