Игуана, стр. 73
Наконец настал страшный момент казни.
Мигель что-то говорил, дергался, извивался в кресле, его подельница смотрела в одну точку не мигая (если бы кто-то сумел увидеть направление взгляда, он легко убедился бы, что она пытается испепелить взглядом своего мужа, находившегося тут же).
Сержант включил рубильник.
Вздох ужаса вырвала из двух десятков глоток.
И все было кончено.
Проходя мимо Роберта Локка, знавшие его горожане и журналисты словом или взглядом пытались его утешить. Локк стоял, прижав платок к глазам, и плечи его содрогались от рыданий.
На самом деле он смеялся…
Он очередной раз обманул смерть.
Вечером он впервые за последний месяц поужинал с аппетитом.
И снова приказал подать ему холодное «Шабли» и поднять из запасника любимые картины.
Он сидел в эргономическом кресле, потягивал любимый напиток, а перед его глазами медленно, одна за другой передвигались картины кисти Сурбарана, Веласкеса, Гойи, Мурильо, Эль-Греко…
– Все-таки нет ничего лучше холодного «Шабли», и нет ничего прекраснее испанской живописи, – сам себе заметил Роберт Локк.
И решение заполучить часть коллекции мадридского музея «Прадо'' созрело в нем окончательно.
И он приказал секретарю вызвать на завтра полковника Алекса Броунинга. Алекс Броунинг служил до отставки в спецчастях ВВС США.
Операция в России и в Испании требовала профессионалов.
Ночь Локк спал отлично.
И снилась ему почему-то его первая жена, – девочка-узбечка с множеством тонких витых косичек, – ее крохотные упругие грудки, нежный живот и восхитительное жаркое лоно.
Уже под утро ему приснилась совершенно очищенная от наслоений времени картина неизвестного художника «Мадонна с младенцем».
Панагия Софьи Палеолог. Расследование ведет Иван Путилин
– А может, иеромонах сопротивлялся, вырывал ножи у убийцы из рук, и это его отпечатки пальцев.
– А что ж… Эта мысль – дельная: так, скорее всего, и было.
– Ан нет, господа, поглядите, как оставлены отпечатки окровавленных рук, попробуйте приложить ладони иеромонаха к этим местам… И что?
– Не мог он так ладони к своей же рясе приложить: тут эвон как пришлось бы вывернуться…
– И стало быть, Ваше превосходительство, Ваше точное замечание абсолютно к месту будет. Глядите, – вероятно, иеромонах хватал убийцу за запястья, за одежду, тот вырывался, снова и снова ударял жертву лезвиями ножей, но в пылу борьбы монах, обладавший не столько, полагаю, силой тела, сколько силой духа, однако ж продолжал сопротивляться, отталкивая убийцу, выворачивая его кисти рук с зажатыми в них рукоятками ножей, и лезвиями поранил руки нападавшего. И, когда уже жертва была мертва, убийца, не владея так сыскным делом, как вы, Ваше превосходительство, не подумал, что оставляет следы, а просто, по глупости, приложил ладони к рясе, стирая кровь. Видите следы рук смазаны…
Вместе с прокурором и следователем Иван Дмитриевич начал осмотр кельи.
На полу была лужа крови. Брызги крови попали даже на подоконник. Красные капельки алели на кусках крупно наколотого сахара, на щипчиках. Должно быть куски были заранее наколоты, а к чаю иеромонах откусывал щипчиками мелкие осколочки, пил экономно. Несколько таких сколов лежали в лужице крови…
Комод, шкатулка были взломаны кровавые следы были и здесь.
На стуле лежала крупная тяпка для колки сахара. Сахарная голова разрубалась тяпкой на менее крупные куски, каждый из которых уж потом кололся щипцами. На тяпке крови не обнаружили. Видно, убийце было достаточно и двух ножей, несчастный же иеромонах по тяпки так, и не дотянулся.
– Семь проколов горла! – сокрушался врач…
– Убийство явно совершено с целью грабежа, – задумчиво заметил прокурор.
– Преступник не сумел сразу нанести смертельную рану, и встретил ожесточенное сопротивление, – важно заметил следователь.
Иван Дмитриевич Путилин тем временем подошел к печурке, открыл тяжелую чугунную дверцу с отлитым изображением солнца, заглянул внутрь. Пошевелил золу указательным пальцем.
– Пуговицы, – наконец заметил он.
– Что – пуговицы? – спросил следователь.
– Убийца оставил ещё и свои пуговицы. Тоже улика.
– Как же он оставил свои пуговицы? – удивился прокурор.
– Он сжег одежду в печи. Во-первых, она, должно быть, была стара, ветха, неопрятна, с ней не жаль было расставаться. Во-вторых, она была скорее всего в крови, – так что от неё просто надо было отделаться. Наверняка он одел что-то из принадлежавшей убитому одежды. И это ещё один след – значит, он хотя бы примерно одного роста и комплекции с убиенным иеромонахом. А вот о возрасте убийцы пока сказать ничего не могу. С одной стороны – сразу не смог убить, с другой – иеромонах хотя и хворал, был человек, не бессильный, мет сопротивляться.
– Ну, что ж, господа. Осмотра, достаточно, – подытожил прокурор. – Прошу приступить к первоначальному допросу.
Благочинный пригласил в свою, более просторную и лучше обставленную мебелями келью. С него, с благочинного и начали.
– Соблаговолите пояснить нам. Ваше преподобие, слыл ли покойный за человека состоятельного?
– Не думаю… Какие наши богатства… Мне в точности не известно, сколько у отца Иллариона было денег в наличии, но предполагаю, что о больших суммах речи нет. Это если о деньгах. А из вещей, кроме рясы летней лиловой, да зимней, черной, было пальто, крепкое еще, длинное, из прочного сукна Прянишниковской фабрики, сапожки кожаные. Сапожки, я заметил, в келье остались, а вот пальто не видать.
– Это важно. Если вор и убийца пальто взял, по нему сыскать злодея легче.
– Это так, это конечно, да и Бог поможет.
– А знал ли кто, что Вы панагию драгоценную дали на ночь отцу Иллариону, как Вы недавно заметили, для лечения?
– Да кроме нас двоих при том никто не присутствовал. А могли видеть, однако ж, те монахи, кто в келью заходил и видели на груди у отца Иллариона панагию.
– Кто ж в келью заходил?
– Не ведаю.
– Надо будет всех монахов опросить.
– Ваша воля.
– А мог ли кто из монахов таить на отца Иллариона злобу, зависть к нему питать?
– Исключено, добрейшей души был человек.
– А ведь не добрый злого ненавидит, наоборот, злой – доброго.
– Это так. Но – исключаю…
– Ни с кем не было у него неприязненных отношений?
– Ни с кем…
– Внутри монастыря…
– Да…
– А за стенами монастыря? У него могли быть враги?
– Враги есть у каждого мирянина. А у монаха – какие враги?
– Ни на кого подозрения Ваши не падают?
– Заподозрить невинного – большой грех.
– А убить, невинного – не грех? Полноте, пока все версии не переберем, не найдем изверга. А как версии перебирать, коли никого не подозревать.
– Это так, и рад бы помочь. Вы хоть, Иван Дмитриевич, какие наводящие вопросы мне бы…
– Не знаю распорядка монастыря… Как говорится, в чужой монастырь со своим уставом не ходи. А каков он, ваш устав? Бывают ли в монастыре посторонние люди? Кто они?
– Как не бывать? Редко, но бывают.
– Так кто же вызывает у Вас подозрение?
– Никто… Грешен, – никто… Не могу душу свою перебороть и напраслину на невинного человека возвести. Вы уж, любезнейший Иван Дмитриевич, мне наводящие вопросы…
– Так уж я и так… Наводящие… Да все не наведу Вас на нужную мысль.
– Да все потому, что ума не приложу, кто из людей истинно верующих мог пойти на такое страшное злодеяние корысти ради…
– А из неверующих?
– Так что неверующим в православном монастыре делать?
– И то ваша правда.
Делать нечего, стал Иван Дмитриевич искать другие подступы.
Вызвал монастырского служителя Якова.
Прокурор и следователь с, интересом прислушивались к первому допросу, свои вопросы не задавали. То ли не знали, что спросить, то ли им хотелось увидеть в деле, как ведет дознание сыщик Путилин. А может, и то, и другое. И третье – вчера оба были в гостях у помещик Славгородского Ивана Тимофеевича, общего старинного знакомца, – Иван Тимофеевич вместе служил в одном полку с судебным следователем и был свояком прокурора, так что засиделись, заигрались в вист, а это хорошее мужское занятие не обходится без доброй вишневой наливки, да и курили много всю ночь, курили, теперь голова-как чугунная, во рту, словно все лошади полка постояли, до вопросов ли…