Игуана, стр. 54
Виктор Егорович подбросил Митю до метро «Пушкинская», где он спустился в метрополитен и поехал в Строгино, к Нине и Гоше.
На работу, он должен был сегодня прибыть к 15. Но Нина ему, только он вошел в квартиру, тут же радостно сообщила:
– Звонили со службы: тебе дан отгул за прошлые заслуги. А с завтрашнего дня ты поступаешь в качестве «приданного» в распоряжение полковника Патрикеева. Ты что, был у него сегодня?
– Был, – признался Митя.
– Надеюсь, пригласил его к нам на свадьбу?
– С чего бы это… Мы с ним мало знакомы…
– Зато мы с ним достаточно хорошо знакомы. Если бы не он… И она рассказала ему достаточно страшную историю о том, как попала она в сети наркоторговки, дамы, возглавлявшей крупный международный криминальный концерн, занимавшийся кроме торговли наркотой и «живым товаром», ещё и переброской уникальных произведений искусства за рубеж в качестве «залогов» для наркодельцов… И про то рассказала, как полковник Патрикеев помог, ей выкрутиться из этой истории. В какие то подробности Митя, случайно оказавшийся также втянутым в расследование преступлений Кобры, был посвящен.
– Так что ты меня от смерти спас в прямом смысле слова, – от взрыва в машине, а полковник вытащил меня из «уголовного дела». Могла бы меня Кобра затянуть, да не вышло. Словом, он мне словно крестный отец.
– Ну, начинаем дружить «конторами», – ухмыльнулся Митя. – Ты приглашаешь полковника Патрикеева, я – Федю, вся прокуратура сбежится на свадьбу к скромному искусствоведу – реставратору.
– Не «такому уж и скромному, ишь, какого красавца отхватила…
– Это я отхватил красавицу и умницу…
– Взрослые, может хватит препираться, у вас гениальный ребенок ещё не накормлен, – раздался за их спиной голос Гоши.
Пришлось прервать поцелуй на самом интересном месте…
А картошка с селедкой и репчатым лучком так хорошо пошла…
А чай пили со смородиновым листом и мятой.
И говорили в этот вечер о японской графике «Укие-е»…
Дело об убийстве коллекционера Валдиса Кирша
Татьяна Большакова работала чистильщиком.
Работа как работа. Платят хорошо.
Правда, два недостатка. Во-первых, работать – приходится и в выходные дни, и в праздники, и по ночам. Это плохо, зато рабочий день не нормирован, бывает, что и день, и два, и три дня подряд – отгулы. И это хорошо. Потому что муж работал шофером – дальнобойщиком, все время в рейсах. И с двумя детьми оставаться некому. Еще хорошо, с бабой Настей, соседкой по подъезду договорилась, что когда Татьяна на работе (официально – в ВОХРЕ), баба Настя за детьми приглядит: дети ещё маленькие, за ними глаз да глаз, особенно днем. Сейчас то хорошо. Ночь отработает, и завтра с утра свободна. Конечно, спать хочется, но детей завтраком накормит, по телевизору что-нибудь сказочное включит, а если будет опять про обещания хорошей жизни, или таинственные угрозы лидеров крайних, то включит «видак», дети в экран, а она покемарит. Вообще-то она и сама несколько лет в КПСС пробыла. Иначе нельзя. Профессия у неё была идеологическая. Потому что философский факультет МГУ закончила, да-да, вот так вот. Простая девушка, из Подмосковья! А она умная всегда была. Могла бы на физмат запросто, а она вот увлеклась Спинозой. В школьные годы; случайно попался ей томик из серии «ЖЗЛ» со странным этим, завораживающим словом: «Спи-но-за»… Красиво! Взяла. Прочитала. Отец на кухне допивал остатки своей «бормотухи»; мать, стирая на кухне же в корыте, специально, чтоб не давать отцу в сладость пить, корила его хриплым вечно слезливым голосом; в спальне храпел старший брат, приехавший из рейса настолько пьяным, что не смог даже присоединиться к отцу. Она сидела в большой комнате, куда к ночи вернется мать и со двора прибегут грязные и возбужденные младшие братья – Серя и Колян, – спальню всегда оставляют «алкашам», там у них по пьяни всякое бывает, ещё облюют… Она сидела за круглым обеденным столом, покрытым старой салфеткой с кружевными оборками и не отстирываемыми пятнами красного, фиолетового и синего цвета (красного – от вина, остальное – от пролитых во время исполнения уроков ею или младшими братьями чернил, – чернила проливали в пьяном кураже отец или старший брат), заткнув уши кулачками, и читала всякие интересные выражения. Вроде того, что разум, – естественный свет, способен познать природу, её могущество и законы. Только разум…
В спальне храпел старшой, в кухне уже лениво препирались мать и отец. Мать как всегда слезливо призывала на помощь Бога.
– Вот погоди, погоди, накажет тебя господь. Мне нынче опять во сне паук снился.
– Значится, письмо будет, – неуверенно пролопотал отец.
– Нет, это значит – наказание тебе будет…
А она читала… Суевериям всякого рода более всего преданы те люди, – писал неизвестный ей Спиноза, – которые без меры желают чего – нибудь сомнительного. Они обращаются к божественной помощи тогда, когда находятся в опасности и не умеют сами себе помочь…
Мысль, человеческая, мысль… Этот неизвестный – ей философ утверждал, что существование мысли становится необходимым, как только человеческое тело начинает существовать, что самое высокое и самое тонкое может бы точно и ясно понято, и даже объяснено.
Чем дальше она читала, тем интереснее – и логичнее казались ей материалистические построения философа, получившего фамилию от маленького городка в Португалии. Она решила, что и сам Спиноза был по происхождению португальцем. Пока учительница истории не сказала ей свистящим шепотом прямо в ухо на один из её вопросов:
– Ты бы, девонька, никому не говорила, что читаешь про этого философа.
– А почему?
– Потому что он еврей, Борух Спиноза…
– Он репрессированный? – на всякий случай спросила она.
– Нет… Но все равно…
– Может, он запрещен…
– Нет, и все-таки…
– Ладно, я никому не скажу, – пообещала Татьяна, и, набрав в городской юношеской библиотеке книг Канта, Гегеля, Шеллинга, а также, – упрямо – «Основы философии Декарта» работы Спинозы, и его же сочинения – Богословско – политический трактат» и «Этику», углубилась, – под пьяный мат старшего брата, вечное препирательство и склоки на кухне отца с матерью, в постижение глубоких, ясных и удивительно логичных построений философов давно прошедших лет.
К учителям с вопросами она больше не подходила: даже если бы оказалось, что евреями были все перечисленные философы, то, не питая особых симпатий к этой нации (она знала учителя рисования, тихого старичка Соломона Розенфельда, который всегда хвалил её за рисунок и мягко журил за неинтересные краски в живописи, но она знала и соседку по лестничной клетке сварливую и хрипатую жидовку Эсфирь Исааковну, которая вечно делала ей всякие бестактные замечания, – и о её одежде, и о походке, и о вечном пьянстве отца и брата, периодически облевывающих лестничную площадку), она все равно продолжала бы читать: – книги, кто бы их ни написал, хоть немец, хоть еврей, лишь бы это было так же четко, логично и красиво, как в математике.
Она не стала математиком, но стала философом. Девчонок, тем более с таким, как у нее, пролетарским происхождением в тот год на философский факультет поступало немного. Поступила одна она. Проучилась полгода не понравилось. Перешла на мехмат…
На третьем курсе, не выдержав больше квартирного беспредела, – пить стали и мать, и два младших брата, школьника, – она выскочила замуж за бывшего одноклассника, ставшего шофером – дальнобойщиком, и за два года родила ему, не уходя в академический отпуск и сдавая все сессии на пятерки, двух отличных, крепеньких, как она, пацанов.
Вот интересно, муж был длинный и тощий, она – коротконогая, с крепкими, плотными ягодицами, округлым, но почти плоским животом и большой грудью, и сыновья, хоть и будущие мужчины, фигурами были похожи на нее.
И лица была, как и у третьего сына, родившегося на пятом курсе, – точная её копия. Не красавцы, понятно, но симпатичные.