Тайны господина Синтеза, стр. 48

— Теперь вы не можете отрицать, что органическая материя совершенствуется. Если бы у вас в растворе вдруг выпал кристалл…

— Да, кстати, насчет кристалла у меня возникла одна мысль.

— Разрешите узнать какая?

— Всенепременно, — откликнулся зоолог с плохо скрытой иронией. — Зачем понадобилось господину Синтезу начать с полдороги? Знаете, как бы я сделал на его месте? Вместо того, чтобы отправной точкой эксперимента брать протоплазму, аморфную органическую материю, я взял бы неорганическую, также находящуюся в аморфном состоянии, и кристаллизовал бы ее. Получив кристаллы, сперва совсем простые, усовершенствовал бы их до уровня сложных и, наконец, согласно вашей теории, ввел бы в них углерод. Затем путем различных комбинаций воздействовал бы на эти кристаллы кислородом, водородом и азотом до получения протоплазмы. Коль уж берешься за синтез, его надо производить из многих составляющих.

— Идея соблазнительная, но она для своего воплощения требует слишком много времени. А это не входило в намерения господина Синтеза, кстати говоря, сотни раз-повторявшего подобные опыты, прежде чем получить алмазы. Однако я совсем забылся… Мне надо бежать в лабораторию, там за всем нужен глаз да глаз… Прощайте!

— Всего наилучшего!

«Вот еще один тронутый, — подумал зоолог, когда химик удалился. — Парень принимает на веру любую чушь, рожденную в мозгу старикашки, который, сдается мне, становится час от часу слабоумней. Они оба гоняются за одной и той же химерой, несут одинаковую ересь, вот и нарвутся вместе на неприятности. Нет никаких сомнений: месяца через три они станут совсем буйнопомешан-ными. Ну что ж, пусть так. Поскольку два члена нашей ученой троицы положительно свихнулись, у третьего должно хватить разума на всех троих. И разума, и ловкости… Ты будешь простаком; если не используешь это выгодное положение. Отныне теория происхождения видов обретет в моем лице самого ярого сторонника».

ГЛАВА 2

Болезнь. — Наука бессильна. — Разлука. — Сильной хвори — сильное лекарство. — Капитан удивлен, узнав, что должен покинуть атолл. — Китайцы возвращаются на родину. — «Инд» и «Годавери» вооружаются. — «Моя девочка должна путешествовать как королева». — Два корабля отчаливают. — Как кули расположились на борту. — Среди решеток, щитов и пулеметов. — Психология китайских рабочих, нанимаемых на вывоз. — Склонность к бунту. — Жестокость. — Переход через Большой Барьерный риф. — Акулы и рыбки-пилоты. — Куктаун. — Продовольствие. — Двадцать три лишних китайца.

— Ничего страшного, уверяю вас.

— Дитя мое! Ты думаешь, я так поглощен своими многочисленными обязанностями, что ничего не вижу?

— Наоборот, вы слишком зорки, раз видите даже то, чего нет.

— Откуда же такая бледность? А эти недомогания, эта слабость, потеря аппетита, сердцебиение, сухое покашливание?..

— Но, дедушка, миленький, вы меня пугаете. Столько всего перечислили! Неужели я серьезно больна?

— К счастью, пока нет. Но можешь заболеть. Видишь ли, мое любимое дитя, нас, стариков, трудно провести, в особенности если наблюдательность ученого усилена отцовской любовью.

— Должно быть, вы правы… как всегда. Но если предположить, что в первую очередь волнуется не ученый, а мой замечательный, любящий меня так же сильно, как и я его, дедушка?

— Вот дедушка и торопится принять меры, пока еще есть время, пока еще нежные чувства не сделали его окончательным эгоистом. Говорю тебе без обиняков и сожалений: нам надо расстаться.

— Расстаться?! Да вы шутите! Что со мной станется без вас!

— Ты вскоре выздоровеешь и вернешься ко мне, такая же крепкая и пышущая здоровьем, как раньше.

— Вдали от вас я умру от скуки!

— Нет. Послушай, дитя мое. Ты обладаешь таким мужеством и такой энергией, что множество людей на свете позавидовали бы тебе. И я говорю с тобой так, как говорил бы с мужчиной. Ты же знаешь, в тебе — единственный смысл моего существования.

— О, в этом-то я не сомневаюсь, я и сама думаю так же. Но прожить в отдалении от вас пусть даже самое короткое время я не способна… Тем более что… Нет, я даже вымолвить не в силах… И думать о таком не хочу…

— Говори, дитя мое. В жизни бывает всякое, и ко всему надо быть готовым…

— Ладно, скажу. Если вы умрете, я тоже умру.

— Ну, это-то мне пока не грозит. Я еще поживу… Жизнь за долгие годы успела ко мне привыкнуть.

— Как я счастлива это слышать! Мне кажется, что я уже выздоровела!

— Вот ты наконец и созналась.

— Пришлось сознаться. Хотя бы для того, чтобы иметь счастье быть вами вылеченной. Ведь для вас нет ничего невозможного, не правда ли?

— Увы, есть, дорогое мое дитя. Более того, в данный момент, вынужден признаться, я повергнут в некоторое отчаяние, так мало мое могущество.

— А как же те замечательные работы, что прославили ваше имя?.. Как же те чудесные открытия, узнав о которых самые знаменитые ученые с трудом в себя могут прийти, настолько они потрясают?..

— Не будем об этом… Наука, которую раньше меня лишь изредка подмывало проклясть, теперь служит мне всего-навсего подтверждением моей беспомощности.

Ты недавно пережила ужасное волнение, узнав о грозившей мне опасности остаться на дне морском. Я не смог предотвратить причину этого переживания так же, как сегодня не могу устранить его последствия.

Географическая .точка, в которой мы сейчас находимся, прекрасно подходит для моих работ, но из-за удушливой жары климат здесь вреден для здоровья. Выброшенные на рифы морские водоросли разлагаются, и нас окутывают тучи миазмов [261] — возбудителей лихорадки. Работающие день и ночь машины засоряют более-менее вредными продуктами внутреннего сгорания и без того тяжелую, густую, раскаленную атмосферу.

Ты живешь на корабле, в замкнутом пространстве, вдали от целительного дыхания лесов и чистого ветра степей, лишенная привычного для себя комфорта. И, что еще хуже, у нас больше не осталось свежих продуктов питания.

— Дедушка, родной, вы сегодня мрачны! Послушайте, скажите мне по секрету, а нельзя ли все как-нибудь уладить… по-научному?

— Увы, нельзя, дорогое мое дитя. Я пытался остановить развитие твоей нервной болезни гипнозом и внушением. Однако ты первая и, наверно, единственная оказалась невосприимчивой к моему лечению!

Могу ли я пригасить солнечный свет, уменьшить этот ужасный изнуряющий зной, способный вскоре вызвать у тебя полную анемию?! [262] Могу ли я велеть бризу разогнать зловонные тучи микроорганизмов, провоцирующих лихорадку?! Могу ли расширить палубы своих кораблей, засадить их деревьями, застроить домами? Наконец, по плечу ли мне сублимировать [263] свежие продукты питания, в которых так отчаянно нуждается твой ослабленный организм?

— Но у вас же есть сильнодействующие, эффективные препараты и против лихорадки, и против анемии! А сами вы долгие годы обходитесь без свежих продуктов. Быть может, вы и меня приобщите к своему режиму? Что касается нервов, то это не проблема — ваши советы и моя сила воли возьмут верх.

— Не получится, дитя мое; тонизирующие средства действенны лишь в случае, когда в больном организме надо устранить постоянную причину ослабления. То же с лихорадкой — какой толк пичкать тебя хинином, если ты все время вынуждена вдыхать малярийные миазмы? Что же касается моего специального, некоторым образом искусственного питания, то оно требует подготовки, очень длительного и трудного привыкания, которому я не хочу и не могу тебя подвергать. Как видишь, моя девочка, ничто не может заменить животворного действия природы.

Кроме того, надо всегда, когда это возможно, следовать прекрасному совету (он полезен больше, чем все вместе взятые лекарства): «Sublata causa, tollitur et effec-tus». — «Если устранить причину, то исчезнут и ее последствия». Поэтому я так спешу отослать тебя отсюда. И не старайся меня переубедить. Силы расстаться с тобой я черпаю в моей любви к тебе. Если хочешь, чтобы мы любили друг друга еще долгие и долгие годы, уезжай как можно скорее.