Охотники за каучуком, стр. 9

– Печенка, приятель, печенка! – отозвался Геркулес, поджаривая над красными угольями кусок печенки, насаженный на длинную трость.

– Да еще какая печенка-то! – похвалил Красный. – Вот несчастье-то, что нет у нас здесь луку да кастрюльки, а то бы мы приготовили знатное блюдо!

– Печенка? Чья печенка?

– Да козья, а то чья же?

– Не может быть?!

– Да я же тебе говорю! Ешь, что тут долго рассуждать! .. А я тебе кое-что расскажу, пока ты будешь есть. Представь себе: вчера, в то время, как мы ловили на реке ракушек и крабов, прямо на нас выбегает дикая коза, очевидно, преследуемая кем-то, но кем, я не знаю, да и какое мне дело! Выбегает на нас и кидается в реку. Мы ныряем по самые уши, чтобы схватить ее за ноги, как вдруг бедное животное, истекающее кровью, жалобно вскрикивает два раза и начинает тонуть. Ты понимаешь, что мы не зевали: тотчас же схватили ее, вытащили на берег, прикололи и приволокли сюда, после чего каждый отвоевал себе добрый кусочек!

– Да, дело важное! – сказал Шоколад, переворачивая над огнем свой кусок печенки, чтобы он поджарился и с другого бока. – А где же Нотариус?

– Ах, да ты ведь и не знаешь… бедняга…

– Что? .. Разве с ним что случилось?

– Да, тяжело видеть, как гибнет один из своих, и быть не в состоянии помочь ему!

– Он, правда, был несколько размазня… но я все-таки привязался к нему…

– Нотариус был недурной парень! – заметил Красный с набитым ртом, с наслаждением пожирая свою порцию.

– Да говори же ты, что с ним случилось! – воскликнул Шоколад, у которого в уме вдруг зародилось ужасное подозрение.

– Да вот плескался это он вчера в реке, и вдруг его ударил электрический угорь, да так, что он тут же едва только успел вскрикнуть и ушел в тину!

Но этот рассказ, эта грубая басня не могла провести Шоколада, который порывисто вскочил на ноги, весь побледнев от ужаса. Он видел развешенные на дереве куски кровавого мяса, из которого были удалены кости и содрана кожа; он ни в одном из них не мог признать частей четвероногого животного, хотя все эти куски были бесформенны.

Вдруг все ему стало ясно, и правда встала у него перед глазами во всем ужасе.

– Так то, что вы хотели заставить меня есть… человеческое мясо!

– воскликнул он прерывающимся голосом, бросив в огонь кусок, который уже готов был поднести ко рту, -… человеческое мясо!

ГЛАВА IV

– Подымай якорь! .. Да подымай же, говорят тебе!

– Не идет, господин… никак не поддается… видно, запутался.

– Сдай канат!

– Я только что сдал целых три!

– Ну и что?

– Якорь идет вниз, затем снова идет кверху и останавливается, вероятно, он зацепился между ветвями затонувшего дерева.

– Черт побери! Но нам во что бы то ни стало надо сняться и уходить… Надо воспользоваться приливом и укрыть нашу вижилингу в «надежду» note 4 Робинзона; иначе нас неминуемо изломает в щепки проророка!

– Да, но в таком случае, чтобы сойти с места, остается только перерубить канат.

– Но это наш последний якорь! Как же нам быть сегодня вечером, если мы вздумаем пристать где-нибудь, и у нас не будет якоря? .. Нет, пожертвовать якорем никак нельзя… Нырни!

– Господин, разве вы хотите моей смерти? Ведь здесь кишмя кишат гимноты!

– Трусишка!

– Будь это там, в нашем Марони, я бы ничего не сказал. Вот посмотрите, как наш рулевой тапуй note 5 пожимает плечами и с видимым беспокойством и тревогой вдыхает в себя воздух с моря!

– Ну, а ты, Пиражиба, нырнешь наконец хоть для того, чтобы доказать, что ты достоин своего имени? (Пиражиба означает рыбий плавник на языке тупи).

Но молодой индеец остался неподвижен, как статуя из красного порфира, и не ответил ни слова.

Легкая краска залила лицо человека, командующего судном с Амазонки, но он сдержался.

– Я дам тебе горсть табака… связку сушеной рыбы… и дамижан (большую бутыль) тафии!

Слово «тафия» производит на индейца магическое действие, словно какой-то талисман: он мгновенно выходит из своего столбняка.

– Эста бом (это хорошо)! – говорит он по-португальски своим красивым гортанным голосом, не прибавив ни слова, перекидывает ногу через борт, хватается за канат и, кинувшись головой вниз, мгновенно исчезает под водой.

Вскоре он снова появляется на поверхности и на наречии, на котором говорят все индейцы тропической полосы Южной Америки, говорит:

– Негр сказал правду: якорь зацепился между разветвлениями громадного железного дерева!

– Ну, так что же?

– И сам мой сородич Табира (Железная Рука) не мог бы высвободить его!

– Ну, я вижу, что на вас нечего рассчитывать. Все вы трусы и лентяи… постараюсь обойтись без вас, раз вы не понимаете, что ваша непреодолимая леность может привести всех нас к гибели. И чем дольше мы будем откладывать, тем труднее будет освободить якорь!

Действительно, прилив быстро надвигался. Со всех сторон, кружась и вертясь, нахлынули обломки деревьев и растительные отбросы, уносимые течением Амазонки на целых сорок километров в море и возвращающиеся обратным течением; громадные, с корнем вырванные деревья, подмытые водой, влачащие за собой свой тяжелый убор цепких лиан, целые мели тростника, огромные корни, похожие на панцирь черепахи или крокодила, колоссальные неподвижные листья, блестящие, как лакированные подносы или металлические щиты, цветы, издающие странный запах, не то аромат, не то яд.

Рассвело разом, внезапно как-то всплыло вдруг солнце, пылающее, как раскаленный шар, как огонь в кузнице, над деревьями, косматые вершины которых образуют вдали сплошную стену зелени. Гуарибы, или ревуны прервали свой отвратительный рев; белые цапли перламутровыми пятнами испещряли бледную зелень корнепусков. Розовые ибисы и фламинго весело купались в солнечных лучах; деканы целыми стаями поднялись в воздух; одинокие желтобрюхие конкромы погружали свои длинные клювы между корнями корнепусков, отыскивая себе утреннюю поживу.

Но молодой человек на судне, вероятно, хорошо знакомый с этой картиной, не удостаивал ее внимания: его заботила участь маленького судна.

Этот молодой человек был чистокровный белый, в расцвете сил и лет, то есть тридцати двух или тридцати четырех, брюнет, с черными глазами, смуглым или, вернее, загорелым цветом лица, с красивыми правильными чертами, дышащими энергией и решимостью и выражением недюжинного ума.

Одетый в простую синюю матросскую куртку и широкие белые шаровары, обутый в кожаные сапоги, с широкополой соломенной шляпой на голове, он стоял некоторое время, облокотясь на борт своей вижилинги, пока его люди возились с якорным канатом.

Эта вижилинга – красивая лоцманская лодка, вместимостью в двенадцать тонн, несущая две мачты, с оснасткой голета и парусами, окрашенными в рыжий цвет и в настоящий момент убранными. Построена она была из итаубы, знаменитого «каменного дерева», не гниющего и обладающего прочностью гранита.

Такое судно, несмотря на свое незначительное водоизмещение, хорошо прокопченное, с хорошей оснасткой, плотной палубой, тщательно закрытыми люками, может выйти и в открытое море или же держаться у илистых берегов и, при случае, вынести даже бешеный шквал или проророку.

В данный момент его нос, с которого спускался якорный канат, был обращен к океану, тогда как корма стояла почти в устье широкой реки, впадающей в крайнюю северную часть устья Амазонки.