Из Парижа в Бразилию по суше, стр. 16

Из забытья его вырвали, как и в предыдущее утро, гул голосов и звон цепей. Начиналась перекличка.

У Жюльена ныло все тело. Однако в целом чувствовал он себя вполне отдохнувшим, сам удивляясь тому, что столь хорошо перенес ночевку в условиях, выдержать которые, казалось бы, могли лишь уроженцы арктической зоны.

— Ну, давай же! — тряс он Жака. — Вставай же, вставай! Хватит нежиться, пора просыпаться! Если опоздаем к похлебке, то испортим настроение господину Еменову, и он обрушит на нас свой яростный гнев!

Жак неловко зашевелился и, сев не без труда, обрушил снежный свод, хранивший ночью тепло его тела. Затем полез вслед за другом на четвереньках к выходу из логова.

Но, просунув в лаз плечи, заметил внезапно, что не может открыть глаза.

— Ослеп! Я ослеп! — закричал он в ужасе. Жюльен вздрогнул было, однако тотчас облегченно вздохнул:

— Не бойся! Просто на веках образовалась ледяная корка! Растопи ее пальцами. Я это уже проделал. Да побыстрее, а то проклятый капитан шары выкатил от злости!

— Эй, французы-контрабандисты, скоро вы там? — прорычал старый служака. — Живо на место!

— Мой друг никак не откроет глаза и поэтому не может идти, — вежливо, но твердо ответил Жюльен.

— Сукин сын имеет еще наглость затевать со мною разговор? Говоришь, твой друг-варнак глаз не может разлепить? Сейчас я мигом ему помогу!

Подняв кнут, солдафон решительно направился к горемыкам.

Жюльен, бледный от гнева, бесстрашно преградил ему путь:

— Ты не ударишь, подлец! Не то я…

Плеть со свистом рассекла воздух. На лице храброго француза проступила красная полоса. Но ударить во второй раз капитану Еменову не удалось: только он вскинул руку, как Жюльен сжал ее мертвой хваткой своей левой рукой, в то время как правой яростно сдавил душегубу горло. Офицер, теряя силы, упал на снег с выпученными глазами, посиневшим лицом и высунувшимся изо рта языком. На миг конвоиры и их поднадзорные застыли, ошеломленные этой безумной отвагой, которая будет стоить бунтарю жизни, если только не произойдет чуда.

Солдаты, видя, что начальник их задыхается, тщетно пытаясь высвободиться из железных рук француза, с винтовками наперевес бросились на Жюльена. Смельчак, легко, как ребенка, подняв капитана, закрылся им, словно щитом, и отступил к забору.

— Сейчас, сейчас я его придушу! — прокричал он, зловеще хохоча. — Мерзавец получит по заслугам! А уж потом колите меня сколько вздумается!

Круг сжимался. Штыки сверкали в считанных сантиметрах от груди мятежника. И Жюльен понял, что пропал.

— Стой! Опустить ружья! — откуда-то со стороны раздался вдруг зычный голос.

И в тот же миг у барака затормозили сани. Из них выскочили жандармы — в блестящих касках и голубом обмундировании — и направились к колонне. Впереди, с гордо поднятой головой, шагал высокий мужчина. Шуба на нем была распахнута, и из-под нее выглядывал китель одного из старших чинов русской армии.

ГЛАВА 8

Казак у старосты. —Трогательная история сына солдата-француза. —Добровольный гонец. —Награда и наказание. —Спасение. —Просьба Жака. —Разжалование капитана Еменова. —За завтраком. —Великодушие Жюльена, возвращающего Жаку его слово. —Преображение Жака. —Только вперед! — Дорога на Иркутск. —Прощание со старостой. —До свидания! — Во искупление вины.

Как мы уже знаем, капитан Еменов серьезно ошибся в выборе солдата для присмотра за старостой. Служилый входил в состав караула, приставленного к «апартаменту» начальника колонны и, естественно, слышал разговор своего командира с задержанными французами. Да и как могло быть иначе, если офицер вел его на повышенных тонах, будучи твердо убежден, что подчиненные ни слова не поймут из беседы, шедшей на французском языке. К тому же капитану вообще не было никакого дела до умонастроения рядовых конвоиров. Ведь, считал он, русский солдат, как и немецкий, — всего лишь автомат, настроенный на службу и способный лишь на пассивное послушание. Что же касается таких вещей, как наблюдательность, способность размышлять и инициатива, то они ему попросту недоступны. Поэтому старший по колонне ждал от солдата беспрекословного выполнения всего, что касалось старосты, и был бы весьма обескуражен, если бы узнал, как повел себя казак.

— Да, батюшка, — говорил служилый бывшему полковнику, — стражник передал капитану написанное тобою послание, и начальник приказал мне воспрепятствовать твоему общению с французами. Обманщик не пошел в Томск. Капитан велел держать его взаперти, пока колонна не двинется в дорогу: он хочет, чтобы ты думал, будто письмо твое в пути.

— Зачем ты мне это рассказываешь? — недоверчиво спросил ссыльный. — И что за интерес тебе заботиться об этих несчастных?

— Я же знаю, что задержанные ни в чем не виноваты: они не связаны с кружком нигилистов, не участвовали в заговоре против царя-батюшки и, ко всему прочему, не являются подданными нашего государя-императора.

— Интересно, — чуть насмешливо молвил староста, — откуда известно тебе все это?

— Ну вот, ты не веришь мне, отец, а зря. Понимаю, конечно, тебе приходится быть осторожным: вокруг полно соглядатаев. Но я в один миг развею твои сомнения, не имеющие, клянусь тебе, никаких оснований.

Последняя фраза, произнесенная на чистом французском, повергла старосту в изумление:

— Ты что, французский знаешь?

— Да, батюшка.

— Наверное, ты единственный такой среди казаков…

— Поскольку я владею языком задержанных, то понял из разговора, что они — жертвы чудовищной несправедливости, преступного превышения власти.

— Предположим. Но это не объясняет, почему ты проявляешь к ним столь большое участие, что даже нарушил приказ с риском понести тяжелое наказание.

— Сейчас расскажу все. Я ведь тоже француз, хотя и подданный царя.

— Не может быть!

— Может, может… Во время войны Наполеона с Россией отец мой служил в охране императора. Он попал в плен и был сослан в Сибирь. Потом поселился в киргизской деревне и много лет спустя взял в жены дочь начальника острога. Я — самый младший из этой довольно большой семьи. Батюшка мой стал настоящим сибиряком, но не забывал Францию и очень любил при случае послушать звучную французскую речь. Я родился, когда он был уже стар. Отец приложил немало усилий, чтобы научить меня языку своих предков, и добился своего: я довольно прилично говорю по-французски. Потом меня призвали на воинскую службу, и я оказался далеко от дома, когда отец скончался в кругу любящих домочадцев. Я храню о нем самые теплые воспоминания и испытываю к французам те же чувства. Оставаясь один, я громко разговариваю сам с собой по-французски и ощущаю при этом благостное состояние души своей: будто я слышу голос столь любимого мною отца… Так что ты можешь полностью доверять мне — казаку французского происхождения.

— Верю тебе, сынок, — ответил староста, не скрывая волнения. — Но что же ты надумал?

— У меня лучший в отряде конь. Напиши генерал-губернатору еще одно письмо, и я тотчас отправлюсь в путь. Скакун мой одним махом одолеет семьдесят верст от Ишимского до Томска.

— Хорошо, но каким образом ты пробьешься к губернатору?

— На прошлой неделе меня уже посылали к нему с поручением, и я сохранил бирку, которую правительственные гонцы крепят к руке. Ты, наверное, знаешь, что начальство принимает правительственные послания лично и в любое время суток.

— На все у тебя есть ответ, — произнес арестант и несколько минут спустя вручил смельчаку послание, написанное в тех же выражениях, что и предыдущее. — Держи! И да сопутствует тебе удача! Прими благословение старика, любящего мужественную нацию, к которой ты принадлежишь.

— Спасибо, отец, все будет в порядке! До встречи! Отважный казак взнуздал лошадь, вскочил в седло и помчался, никем не замеченный в сумерках. А вечером того же дня уже входил в хоромы генерал-губернатора. Письмо потрясло сановника. Одно за другим последовали распоряжения, выполнявшиеся быстро и четко. Не прошло и десяти минут, как в личные сани губернатора была уже впряжена тройка резвых коней! И тотчас же повозка лихо рванула вперед, увозя с собой адъютанта губернатора Пржевальского, решившего лично проследить за выполнением предписаний своего начальника, и сопровождавших его жандармов.