Огонь по своим, стр. 28

Толстой, Бунин, Вересаев видятся психу то ли вдохновителями, то ли прямыми соучастниками Ягоды, Ежова, Берии, поскольку лет за 30–40 до них имели неосторожность напечататься в газете, которая потом стала большевистской. А свихнулся он на монархизме, и потому истинными светочами русской литературы считает лишь особы великокняжеские: известного Константина Романова и неизвестного Олега Романова, погибшего молодым, но успевшего сочинить несколько стихотворений. Например:

Братцы! Грудью послужите!
Гряньте бодро на врага!
И вселенной докажите,
Сколько Русь нам дорога.

Тем не менее, псих заявляет: «Князь Олег более народен, чем его сверстник Есенин». А недавно надеждой русской литературы объявил по телевидению Олега Романова еще и всем известный Радзинский, который по нечаянно меткому замечанию Н. Сванидзе, в дополнительной рекомендации не нуждается…

В советской литературе капитан-монархист, естественно, признает и любит только Булгакова, только. «Дни Турбиных». Но, мамочка родная, какими ворохами новостей и открытий окружена эта африканская любовь! Пишет, допустим, что на премьере «Дней Турбиных», которая-де состоялась во МХАТе «в начале тридцатых годов», как только артисты на сцене по ходу пьесы затянули «Боже, царя храни…», так весь зал вскочил и тоже благоговейно затянул. И вместе со всеми, говорит, затянул председатель Совнаркома Н. И. Рыков. А когда очухался от приступа монархизма, то побежал за кулисы и устроил артистам разнос: как, мол, посмели меня, предсовнаркома!..

Ах, как все это живописно! Но, во-первых, при чем же здесь артисты? Они лишь играли текст Булгакова, и разнос надо бы делать ему, художественному совету театра, дирекции. Неужто Рыков этого не понимал? Во-вторых, в начале тридцатых годов Рыков уже не был предсовнаркома, его сменил сорокалетний В. М. Молотов. В-третьих, премьера «Дней Турбиных» состоялась во МХАТе вовсе не «в начале тридцатых». Спроси любого пожарного или омоновца, да что там — даже Ельцина, и они без запинки ответят: 5 октября 1926 года. Тогда действительно предсовнаркома был Рыков, но все-таки он не вскакивал и не пел царский гимн, ибо никто, кроме артистов на сцене, его не пел. Все другие рассуждения капитана о литературе — на таком же примерно умственном уровне.

И, наконец, последнее. У Александра Проханова юбилей. На его месте я непременно учел бы опыт некоторых нынешних посткоммунистических торжеств этого рода. Недавно я был на одном из них…

Как это делалось раньше? Ну, во главе стола или в президиуме рядом с юбиляром сажали директора или другого большого начальника, секретаря парткома, а то и райкома — по пропаганде, дальше — знатного стахановца, ветерана войны или труда… А что я увидел теперь? Все то же, только наоборот: секретарь, но не партийный; а союзописательский; не директор, а губернатор (недавний секретарь обкома); наконец, не ветеран войны, не стахановец, а старенький батюшка. Он-то, батюшка, был особенно уместен, ибо сподобился еще и стихи сочинять. За это его и приняли в члены Союза… И приглашали на юбилей.

А что дарили раньше на юбилеях? Разное. Допустим, однотомник Проскурина или «Книгу о вкусной и здоровой пище», портрет Брежнева или шестеренку, увитую олеандром и т. п. Что подарили теперь? Икону. А кто подарил? Доктор социалистических наук, профессор, член КПСС с 1956 года, бывший редактор «Комсомольской правды», кавалер ордена Красного Знамени, дважды лауреат премии имени Ленинского комсомола, автор замечательного исторического исследования «Боевой опыт комсомольской печати. 1917–1925» (в частности, ее опыт по борьбе с религией)…

А как раньше начинались такие торжества? Очень нередко — с пения гимна. Или «Интернационала», или (уже после двух-трех рюмок) пели «Вот мчится тройка удалая». А как обстояло дело теперь? Поднялся в президиуме батюшка, член секции поэзии, и возгласил: «Братие? Всякое доброе дело надо начинать с молитвы. Так воздадим же хвалу Господу нашему и возрадуемся хлебу насущному, что он нам сегодня послал!» Все вскочили, и кое-кто даже затянул вслед за батюшкой. Оно и понятно: сегодня послано нам было отменно, столы ломились от яств и питий. Рядом со мной подпевала, например, мой старый друг Наташа Дурова, знаменитая наша зверолюбка. От умиления и восторга я хотел было ее расцеловать, но вспомнил, что дня три назад на телевидении — кстати, тоже на чьем-то юбилее, она целовалась со своим удавом…

Так вот, на месте дорогого Александра Проханова, я на свой юбилей для полного ажура или, как говорили у нас на Благуше, для понта тоже непременно пригласил бы парочку губернаторов (родного тифлисского — уж обязательно!), кого-нибудь из бывших боссов комсомольской или партийной печати, одного-двух лауреатов КГБ, одну циркачку с проволокой, но без удава, и уж, конечно, священнослужителя, желательно из секции критики. Уж то-то они устроили бы торжество!..

И все, что я тут насоветовал, ты прекрасно успеешь сделать, ибо ты еще очень молодой — всего-то шестьдесят. А по духу и работоспособности тебе нет и сорока. А улыбка у тебя — та же, что и в двадцать лет.

«День литературы», № 2, февраль 1998

ИЗ-ЗА ЧУЖОЙ СПИНЫ

(В. Бондаренко)

Диву даюсь, до чего резвы, неутомимы и вездесущи все эти антисоветчики — от полнометражной Валерии Новодворской и широкоформатного Радзинского до малогабаритного Владимира Бондаренко! Круглые сутки бдят, как бы да где бы пнуть советское время, советских людей. И пинают даже там, где и ожидать невозможно.

Вот недавно исполнилось восемьдесят лет Юрию Бондареву. Естественно, в патриотических газетах были юбилейные статьи, поздравления, телевидение расщедрилось на пару фильмов по книгам юбиляра, отбил телеграммку даже президент.

Так вот, казалось бы, в юбилее Бондарева абсолютно нечем поживиться антисоветчику, негде ему разгуляться. И, однако же, Бондаренко изловчился, нашел.

В своей газете «День литературы» (№ 3) тоже напечатал статью о юбиляре. В ней, прежде всего, удивляет какой-то совершенно неуместный в праздник слезливо-жалостливый тон разговора о фронтовиках как о каких-то несчастных «солдатиках», «лейтенантиках», «студентиках»… Отличительной чертой так называемой лейтенантской прозы автор считает то, что она повествует «о студентиках, попавших (!) на фронт взводными да ротными и погибших там в первом же бою». Это, мол, мы видим, например, в произведениях Бондарева и Бакланова.

Какая неопрятность мысли и слова! Во-первых, как понимать «попавшие на фронт» — случайно, что ли? Вовсе нет — согласно указу о мобилизации, а кто и добровольно. Во-вторых, взводами и ротами командовали не «студентики», а офицеры, как правило, имевшие за плечами военное училище, подобно тому же Бондареву, летом 1942 года окончившему артиллерийское училище, и Бакланову — тоже артиллерийское в августе 1942-го. В-третьих, первый провоевал до октября 1944 года, второй дошел до Венгрии.

Что же касается гибели в первом бою, то, конечно, случалось такое. Даже и в тылу были жертвы войны. Так, за первые полгода войны или, точнее, за пять месяцев налетов немецкой авиации в Москве погибло 1327 человек, в Московской области — 1275, да еще в несколько раз больше — ранено. («Органы государственной безопасности СССР в Великой Отечественной войне», М., 2000, т. 2, кн. 2, с. 351–352). Но герои произведений Бондарева и Бакланова, как и создатели их, тоже, слава Богу, не погибают в первом бою — иначе, о чем было бы писать молодым авторам? А «студентиками» оба они стали только в сентябре 1946 года, но тогда уже никем не командовали.

О непременной гибели в первом же бою любит почесать язык Ал. Яковлев, академик в особо крупных размерах. Кстати, ровесник Бондарева и Бакланова, он тоже оказался на фронте летом 1942 года после окончания военного училища и пробыл на войне два-три героических месяца.

Продолжая свои сопоставления, Бондаренко пишет, что вот, мол, у В. Богомолова «была смершевская закваска, и как бы правдиво ни превозносил (!) подвиги смершевцев Юрий (?) Богомолов, высшая правда войны все-таки остается не за ними, а за миллионами таких, как Юрий Бондарев, за безусыми солдатиками, лейтенантиками, добровольно шедшими в бой и умиравшими за Родину».