Тайга слезам не верит, стр. 57

На бреющем полете шли «аннушки» вдоль долин всех подозрительных речек. Чуть ли не целые полки и дивизии прочесывали леса на огромной площади Саян. Самолеты попадали в воздушные ямы, гробились на крутых склонах. Люди срывались со скал, погибали от хищников, заполучали плевриты и пневмонии. Все было тщетно. Кучка первобытных людей затаилась где-то в горной тайге, и сидела тихо, незаметно, никак себя не проявляя, как умеют только животные, да еще представители племен, проводящих всю жизнь среди лесов, скал и рек.

Конечно же, Григория допрашивали много раз, и далеко не все поверили, что он и правда ничего не знает. Весьма многие думали, что прекрасно знает Григорий, куда ушла его деревня, и подло скрывает свое знание от победившего народа и его полномочных представителей. Кое-кто даже заподозрил, что Григорий не просто охотник в Малой Речке с идефиксом отыскать свою деревню. Нет, глубокомысленно рассуждали они, тут дело очень нечисто. Например, почему это Гришу оставили в брошенной деревне, а попросту не прирезали? И почему то же самое не сделали с фельдшером? Какие такие услуги оказал им фельдшер? Им или, может быть, тем, кто стоит за этой контрреволюционной деревней? Да вы говорите, Гриша, рассказывайте! А мы запишем.

Хотя вообще-то всякий, кто хоть немного знает и крестьян (которых на Руси нет больше, увы) и даже современных сельских жителей, как раз не сомневается в правдивости этой истории и не считает странным поведение деревни… Причем не сомневается именно в силу деталей, таких подозрительных для городских.

Потому что по своей психологии крестьянин, конечно — это никак не подарок. Даже очень, очень не подарок! Крестьянин по своей сути упрям… Да что там! Крестьянин упрям поистине идиотски, маниакально. Крестьянин упрям совершенно патологически. Крестьянин судорожно, истерически консервативен и плохое привычное всегда предпочтет хорошему, но незнакомому. Крестьянин груб и невоспитан. Он чавкает за столом, сморкается в два пальца, держит в доме новорожденных поросят и говно называет говном, а не скажет изящно: «фекалии».

Крестьянин легко совершает поступки, которые дальний потомок вправе назвать гнусными, дикими, невероятно жестокими. Крестьянин оставляет цепную собаку во дворе брошенного дома. Лупит до крови детей. «Учит» жену, украшая мать своих детей здоровенным синяком под глазом. Допивается до скотского состояния на престольные празднички. Многие горожане крестьянина ненавидят и презирают за его низменную, скотскую сущность.

Но! Но есть еще и другая сторона. Дело, видите ли в том, что есть поступки, которых крестьянин совершить органически не способен. Например, крестьянин не умеет оставлять без помощи детей. Не умеет сделать вид, что помощь ребенку — это не его проблема. У русского мужика была поговорка насчет «дети и старики всем родня», и почти на всех языках мира есть аналоги этой пословицы.

Крестьяне не могут всерьез обидеть того, кто помогает жене и ребенку. Даже если такой человек нарушает их интересы, и что-то делает не так как надо — он все же правильный человек.

Деревня слова не сказала бы, если бы пьяный Гриша шарахнул Машу оглоблей по голове. Разве что сочли бы излишним, что именно оглоблей. Не мог двинуть кулаком, что ли?! Деревня одобрила бы Гришу, если бы Гриша заметил взгляд, брошенный пятнадцатилетней Настей на соседского мальчишку, и высек бы ее вожжами до крови, до звериного крика. Деревня сочла бы подобные действия «воспитанием».

Но деревня сурово осудила бы Гришу, если бы он упустил хоть один шанс для прокормления, охраны и спасения своих близких.

Более того… Если бы Гриша погиб в процессе этого прокормления и охраны, деревня не нашла бы в этом ничего удивительного и не сочла бы происшествие чрезвычайным. Ты глава семьи? Ты взял за себя девку и дал ей свою фамилию? Ты хозяин в своем доме, верно? Ну так плати по счетам. Надорвался? Это Некрасов пусть скулит по несжатой полоске, а ты — что делать? — пропадай, а из последних сил паши. До хрипа, до кровавого пота, пока не свалишься и не сдохнешь.

Страшно идти против бешеного медведя, против коммуниста в кожаной куртке, других мерзких и страшных созданий? Вестимо, страшно! Всем страшно. Но за тобой — твоя жена и дети. Значит, вставай и иди. Погиб? Жалко, конечно, но ведь, что поделаешь? Надо было идти. Все пошли бы. Каждый пошел бы.

Крестьянин не понимает, что не каждый ведет себя так же. Что поделать, для этого понимания он туп и с этой зоологической тупостью осуждает как раз того, кто живет по другому закону. И Гриша, и фельдшер никак не могли быть зарезаны, потому что поступали как раз «правильно». А фельдшер к тому же вызывал уважение как человек образованный и притом полезный для других людей. Скажем, инженер-бомбодел вызвал бы несравненно меньшее уважение.

Я ж говорю — крестьяне странные люди. Дикари, и что с них взять, с дураков.

ГЛАВА 17

Зимняя сказка

8 декабря 1979 года

8 декабря 1979 года охотник Тихон Всехний обнаружил на своем промысловом участке следы чужого человека. Чужому нечего делать на промысловых участках, в самом разгаре сезона, и Тихон не обрадовался следам другого человека. Кроме того, это была вовсе не лыжня. Чужой шел по снегу, каждый раз проваливаясь сантиметров на тридцать. Это было совершенно непонятно, потому что зимой по рыхлому снегу никто не путешествует без лыж.

Обнаружив эти следы, Тихон очень хотел понять: кто это тут взялся на его голову и самое главное — откуда. Тихон специально прошел несколько километров не по следам, а туда, откуда они вели, проверил — не явился ли чужой с участка Федьки Карлова… Нет, чужой пришел откуда-то с гольцов, где нет ни охоты, ни жизни, где нет охотничьих участков. И это окончательно делало таинственным появление чужого в этом месте — человек вдруг возник из ничего, из ниоткуда. Чужой взялся неизвестно откуда, словно бы свалился с промороженных скал, где с октября по июнь нет никакого населения.

Зато Тихон решил другую загадку: почему чужой идет по глубокому снегу, проваливаясь не обутыми в лыжи ногами. До Глубокого ручья вела лыжня. Чужой пришел с высоких склонов, ведущих прямо на гольцы. Видна была его лыжня, но похоже, и на лыжах шел человек не очень-то благополучный — так его швыряло и на лыжах.

А потом чужой переходил русло ручья, запорошенное снегом. Он не знал, что здесь бьют теплые ключи, что ручей не замерзает очень долго, что даже в декабре на глубоких заводях только сверху есть тонкий слой льда, сверху не заметный из-за снега.

В этом месте было видно, как прерывалась лыжня. Там, где провалился чужой, до сих пор дымилась черная вода, плавали льдины, упавший в воду снег. Валялись сломанные лыжи, и дальше шли провалы круглых ям — чужой пошел дальше уже без лыж, проваливаясь в снег ногами.

Позже Тихон не раз думал — а что, если бы он сразу побежал по следам чужака? Не потратил бы примерно часа на выяснение, откуда он явился? И приходил к выводу: все равно бы чужака не спас. Чужой был голоден, устал, несколько часов шел по тайге в мокрой одежде. Жизнь его догорала независимо от поступков Тихона, и эта мысль все же успокоила охотника.

Угасал короткий зимний день, заваливалось солнце в нежно-розовый, с желтизной закат, когда Тихон догнал чужого. По следам на снегу было видно — тот несколько раз падал в снег, но каждый раз вставал, и продолжал идти все вниз и вниз. Куда? Наверное, он сам не знал. А расстояние между следами делалось все меньше и меньше.

Чужой заметил Тихона издалека, да Тихон и не думал прятаться. Участок был его, законный, и если кто-то пришел не с добром, то бояться должен был пришедший.

Шатаясь, чужой развернулся, и по движениям, по жестам Тихон понял — на последнем издыхании мужик. Чужой хотел скинуть рюкзак, и не смог: наверное, рюкзак примерз к тулупу. Раскачиваясь все сильнее, чужой потянул со спины ружье, и Тихон без труда узнал винтовку. Между ними было метров сто от силы, и не всякое дерево сдержало бы винтовочную пулю.