Маска Дантеса, стр. 56

– Он у нас гений…

– Не сомневаюсь, – без тени иронии отвечала Лери.

– Тогда пусть поможет тебе отладить программу на поиск среди миллионов записей этого самого “равенства”. Сейчас же по защищенной линии затребуй все, что записано в зданиях профессиональных коллегий. Особое внимание – на Коллегию транспортников и Коллегию программеров. Не забудь создателей головидео. Медиков не стоит проверять: среди них есть и плебеи, и патриции, но корпоративная солидарность для них выше сословной. Историков и виноделов не трогай – среди них меньше половины плебеев. И потом… виноделы не любят слово “равенство”.

Марк направился к себе в комнату, скачал по защищенному каналу последние данные расследования. Пришли результаты посмертного сканирования и вскрытия юного Фабия. Нет сомнения: сигнальный чип был нейтрализован военным излучателем большой мощности. Нейтрализован сразу после похищения, а потом на всякий случай извлечен. Все, как предполагал Главк.

Глава II

Сулла

– Народные трибуны заявили, что не воспользуются правом вето, если сенат приговорит членов секты к абсолютной смерти, – сообщил Флакк последнюю новость Марку.

Корвин пил кофе на террасе. Он успел принять душ и переодеться до прибытия военного трибуна.

– Ты завтракал?

– Уже…

– Как жена?

– Держится.

– Безвозвратная смерть – это когда любой генетический материал уничтожается. Значит, народные трибуны на нашей стороне?

– Никому сейчас не нужна свара плебеев с патрициями. Отношения с давним союзником Китежем висят буквально на волоске. Если война? Я говорил с легионерами. Они понимают, что к чему. Да мне кажется, все понимают… Но два десятка идиотов могут погубить целую планету.

– В том-то и дело. Десять… или двадцать… или сотня… А что делать остальным? Убить сотню? Или погибнуть самим? Ответ прост. Задача не проста: найти именно сектантов, а не первых попавшихся подозреваемых. – Корвин, обжигаясь, допил кофе и отодвинул чашку. – Но почему сейчас? Если я отвечу на этот вопрос, то, возможно, найду “очистителей”. Кстати, я могу допросить народных трибунов?

– В любую минуту. Вызвать их?

– Нет… – покачал головой Марк. – Сейчас мы отправляемся на похороны. Патриции должны быть вместе.

Он передернул плечами – показалось, что кто-то холодной ладонью провел от затылка к крестцу.

“Я помню десятки жизней, сотни безумных влюбленностей, не меньше рождений. Я столько раз рождался! Но ни разу не умирал. Я боюсь смерти. Говорят, этот страх проходит сам собой. После рождения сына. Но тогда… страх возвращается, если сын умирает… Так?”

Голос ему не ответил.

На террасе появилась Лери в белом платье, закутанная в белую паллу. Она тоже отправлялась на похороны.

– Я нашла, – шепнула брату, и вложила в его ладонь инфокапсулу. – Она уже в коконе.

– Спасибо, что предупредила.

В Древнем Риме усопшим отводили места вдоль дорог. Чтобы путник читал имена, выбитые на камнях, и поминал усопших. На Лации подобное ухищрение оказалось бесполезным – кто сумеет прочесть имя, проносясь над дорогой во флайере или скутере? Так что лацийские кладбища были схожи с жальниками других планет… Но не во всем. Да, здесь было то же, что и всюду: зеленая трава, каменные надгробия или мраморные гробницы – хранилища погребальных урн для многих поколений. Перед каждой плитой – цветущий куст вечных роз или сиреневых гортензий. Можжевельник вдоль узких дорожек. Тишина. Особенная. Кладбищенская. И вдруг… ее прерывают детские крики и смех, несется над могилами визг вопящих от восторга детей. Там за оградой луна-парк, аттракционы – падение без парашюта на астероид, выход в космос, встреча с гидрой… там искреннее и беззаветное веселье. Живые делятся радостью с мертвыми. Усопшие слышат, как веселятся живые, как им хорошо на самой лучшей планете в Галактике, и им уже не так скучно лежать под сводами склепов.

Так было всегда. Прежде. Но не теперь. Не сегодня. Потому что каждый, пришедший в этот день на кладбище, сознавал, что в скорбной процессии идут только патриции. А там, за стеной, веселятся, кричат от притворного ужаса, галдят – плебеи. Кто из патрициев осмелится пойти в Луна-парк в день, когда под мраморную плиту опускают урну с прахом последнего Фабия Максима.

Сенатор, с белым, будто присыпанным мукой, лицом, с красными опухшими веками, стоял несколько в стороне. Хоронили его племянника. Надежду его рода. Когда хоронят старика, человека пожившего и достигшего определенных высот, скорбеть и убиваться почти неприлично. Человек выполнил свою миссию; пусть молодые гордятся, пусть потомки помнят… О чем сожалеть, когда перед погребальными носилками несут награды и парадное облачение, военный мундир и список свершений. А за носилками идут сыновья и дочери, внуки, и – если повезет – целый выводок правнуков. Похоронный обряд – всего лишь подведение итога. Другое дело, когда погибает юноша или ребенок. Он ничего ничего не оставил – ни дел, ни потомства. Горе, трагедия и позор. В древности такие похороны проводились тайно, несчастные родители скрывали потерю и сами скрывались от дневного света.

Теперь потаенность не мешает скорби, но все равно есть что-то уродливое, безобразное, отталкивающее в ранней смерти. На таких похоронах мало речей и много слез. Нет умиротворенности, здесь царит безутешность.

Сенатора Фабия окружали три девушки. Три его дочери. Еще почти девочки. Одинаково тоненькие в своих ослепительно белых платьях. Он в темной тоге. Они в белом. Три грации. Впрочем, одну, старшую, так и звали – Грация. Все три сохранили ношу патрициев. Теперь одна из них выйдет за плебея, тот получит имя Фабия Максима и заменит вымерших патрициев. Прежде любой был бы счастлив удостоиться подобной чести. А теперь?

Корвин подошел к старику Фабию. Остановился. Молчал. Не знал, что сказать. Еще недавно они враждовали, почти смертельно. Старший сын сенатора отправился в добровольное изгнание. Может быть, сенат смилостивится, и сына Фабия вернут… теперь, когда… Но разве несчастье дает право нарушать закон?

Марк посмотрел на среднюю сестру. Ей всего пятнадцать. Нижняя губа упрямо выдается вперед. Патрицианка, которая помнит все. Все тайны. Весь груз прежних ошибок. Все сладострастные грехи. В ее взгляде есть ум, уверенность в себе, ирония. Нет одного – наивности.

– Я найду их, – пообещал Корвин, – клянусь вашей и своей памятью.

– Я никогда им этого не прощу… – Фабий выпрямился, расправил плечи. Глянул гневно, свысока. – Никогда…

– Смерть племянника…

– Смех… – перебил Фабий. – Не прощу смех.

И весь напрягся, ожидая, когда из луна-парка долетит очередной взрыв веселья. Но царила тишина. Влажная, мягкая, обволакивающая. Как будто время остановилось. Потом где-то лязгнуло негромко. И опять все замерло. Фабий недоуменно оглянулся, как будто мог за стеной и деревьями разглядеть, что происходит в луна-парке.

Отрезанный от тела убитого палец по обычаю закопали в рыхлую кладбищенскую почву. В гробницу Флавиев поместили урну с прахом. Ну вот, теперь можно уходить.

“Скорее, скорее”, – шептал голос, каждая минута на счету.

Когда Марк вышел с кладбища, у входа горели десятки, сотни свечей. И вокруг – ни души.

Вечером надо будет явиться на поминальный пир, переменив темную траурную тогу на белую. Но это потом. Потом… Сейчас у Корвина слишком много дел и слишком мало времени. Марк, позабыв о необходимой степенности римлянина, бежал к площадке флайера. Флакк за ним. Но даже на бегу трибун сохранял достоинство.

Флакк запрыгнул на место пилота. Корвин уселся рядом. Флайер рванул в небо.

– Куда мы теперь? – спросил Флакк.

– В больницу. Скажу честно, мне не хватает нашего обормота Друза. Кто будет обеспечивать техническую сторону расследования?

– В твоем распоряжении все патриции. В том числе Фабии Лусцины – они прекрасные математики.

– Зачем мне Фабии Лусцины, если нужен Друз, его плебейская смекалка.