Гарольд, последний король Англосаксонский, стр. 60

– Ну, милый гость, мы еще успеем поговорить о твоем отъезде. Взгляни-ка лучше на этот замок, у вас, в Англии, не существует подобных зданий; ты только полюбуйся на его рвы и стены!

– Грандиозное здание! Извини меня, если я настаиваю на...

– Я повторяю, что в Англии нет подобных неприступных замков, – перебил герцог.

– Но зато у нас есть Салисбурийская долина и Ньюмаркетская высота; это такие громадные крепости, в которых могут поместиться пятьдесят тысяч человек; щиты же наших воинов тверже всяких нормандских стен.

– Может быть, – воскликнул Вильгельм, кусая губы. – Знаешь ли, что в этом замке нормандские герцоги обычно держат своих самых важных пленников... Ты же, мой благородный пленник, заключен в моем сердце, из которого нелегко вырваться, – добавил герцог шутливо. Взоры беседовавших встретились: взгляд Вильгельма был мрачен и злобен, Гарольд же смотрел на него с красноречивым укором. Герцог Нормандский отвернулся: губы его дрожали, а лицо стало мрачным, как ночь.

Через несколько секунд он пришпорил коня и поскакал вперед, прекратив таким образом разговор с Гарольдом. Кавалькада остановилась потом у какого-то замка, где было решено провести эту ночь.

ГЛАВА 5

Когда Гарольд вошел в комнату, отведенную ему в замке, он нашел в ней Вульфнота и Хакона. Рана, полученная им в борьбе с бретонцами и открывшаяся от движений, стала предлогом провести остаток вечера наедине со своими родственниками.

Молодые люди рассказали без утайки все, что знали о герцоге, и Гарольд окончательно убедился в том, что ему расставлена ловушка. В конце концов даже Вульфнот сознался, что герцог был далеко не таким честным, откровенным и великодушным, каким старался казаться. Это объяснялось плохим обращением с Вильгельмом его родных, козни которых он мог разрушить только хитростью, и он с самых юных лет научился лукавить и притворяться: убедившись, что добром часто ничего не сделаешь, он поневоле вынужден был прибегнуть к злу.

Гарольд вспомнил прощальные слова короля Эдуарда и пожалел, что не послушался его предостережения. В особенности беспокоили его полученные им через герцога сведения из Англии; они подтверждали его уверенность в том, что долгое отсутствие может не только помешать удовлетворению его честолюбия, но даже пошатнуть основы государства. В первый раз этим бесстрашным человеком овладел ужас, тем более что он отлично видел все, чего должен был остерегаться, но не знал, за что взяться... Он, смотревший бесстрашно в глаза смерти, содрогался при мысли о пожизненном заключении и бледнел, когда вспоминал слова де-Гравиля, что герцог не задумается ослепить человека. Да и что могло быть хуже пожизненного заключения и ослепления? В том и другом случае Гарольд потерял бы все, что придавало жизни цену: свободу, могущество, славу. А чего, собственно, хотел герцог добиться, лишив его свободы? Сколько Гарольд не расспрашивал Вульфнота, тот не знал. Хакон знаками дал понять герцогу, что ему все известно, но он хочет поговорить с ним наедине, поэтому Гарольд уговорил Вульфнота лечь пораньше в постель. Заперев дверь, Хакон нерешительно остановился и посмотрел на графа долгим, грустным взглядом.

– Дорогой дядя, я давно уже предвидел, что тебя ожидает та же горькая участь, которая выпала мне с Вульфнотом; тебе, впрочем, будет еще хуже, потому что тебя ожидает заключение в четырех стенах, если только ты не отречешься от самого себя и...

– О! – перебил Гарольд, задыхаясь от гнева. – Я теперь ясно вижу, в какую сеть я попал... Если герцог совершит подобное зверство, то пусть сделает это открыто, при солнечном сиянии... Я воспользуюсь первою рыбачьей лодкой, которую увижу, и горе тому, кто поднимет на меня руку, чтобы помешать мне броситься в нее!

Хакон снова взглянул на Гарольда бесстрастным взглядом, который способен любого лишить бодрости.

– Дядя, – произнес он, – если ты хоть на минуту послушаешься голоса своей гордости и поддашься справедливому негодованию, то нет тебе спасения: малейшим неосторожным словом или поступком дашь ты герцогу повод заковать тебя в оковы, а он ждет такого повода. И ехать тебе нельзя. День и ночь придумывал я в течение последних пяти лет способы побега, но все было напрасно... Тебя же тем более будут строго стеречь.

– Да, меня стерегут с той самой минуты, как моя нога ступила на нормандскую землю: куда бы я ни шел, за мною следят под каким-либо благовидным предлогом кто-нибудь из придворных... Молю высшие силы спасти меня для счастья моей дорогой родины... Дай мне добрый совет, научи, что делать: ты вырос в этой пропитанной ложью и предательством атмосфере, в то время как я здесь совершенно чужой и не могу найти выхода из заколдованного круга.

– Я могу посоветовать тебе только одно: отвечай на хитрость хитростью, на улыбку – улыбкой. Вспомни, что даже вера оправдывает поступки, совершенные под нравственным принуждением.

Граф Гарольд вздрогнул и покраснел.

– Попав только раз в одну из подземных темниц, – продолжал Хакон, – ты будешь навсегда скрыт от взоров людей, или Вильгельм выпустит тебя только тогда, когда ты будешь лишен всякой возможности отомстить ему. Не хочу возводить на него обвинение в том, что он способен своими руками совершить тайное убийство, но он окружен людьми, которые играют роль слепого орудия, а это почти то же. Стоит ему в минуту вспышки сказать какое-нибудь необдуманное слово, и люди-орудия сочтут его за искусно замаскированный приказ и не замедлят привести его в исполнение. Здесь уже произошел такой случай: герцогу стоял поперек дороги граф Бретанский, и он умер от яда при этих же придворных. Да будет тебе известно, что Вильгельму найдется оправдание, если он лишит тебя жизни.

– Как же он может оправдаться? В чем может он обвинить свободного англичанина?

– Родственник его, Альфред, был ослеплен, подвергся пытке и убит, как говорят, по приказу Годвина, твоего отца. Кроме того, свита была просто зарезана, как стадо баранов...

– Это гнусная клевета! – вспылил Гарольд. – И я уже не раз доказывал герцогу, что отец неповинен в этом кровавом деле!

– Ты доказывал!... Гм! Да может ли ягненок что-нибудь доказать волку, если он не захочет согласиться с доказательствами? Тысячу раз слышал я, что гибель Альфреда и его людей должна быть смыта кровью. Стоит им только возобновить старое обвинение и напомнить Эдуарду, при каких странных обстоятельствах умер Годвин, как Исповедник простит Вильгельму его месть тебе... Но предположим, что ты будешь осужден не на смерть, а на вечное заключение и что Эдуард появился бы в Нормандии со своим доблестным войском, чтобы освободить тебя... Знаешь, что герцог сделал недавно с несколькими аманатами в подобной ситуации? Он на глазах неприятельской армии ослепил их всех. Неужели же ты думаешь, что он поступит с нами более снисходительно? Теперь ты знаешь, какой опасности подвергаешься! Действуя открыто, ты ее не избежишь, поэтому следует прибегнуть к лицемерию: давай ложные обещания, уверяй в вечной дружбе, прикройся лисьей шкурой, хотя бы на то время, пока ты не порвал этих крепких сетей.

– Оставь, оставь меня! – крикнул гневно Гарольд. – Но мне нужно знать, чего хочет от меня этот лживый Вильгельм? Ты не сказал мне этого!

Хакон подошел к двери, отпер ее и, убедившись, что за ней не подслушивают, запер ее снова.

– Ему нужно добиться, используя твое содействие, английского престола! – шепнул он тихо графу.

Гарольд стремительно вскочил.

– Английского престола... – повторил он, бледнея. – Оставь меня, Хакон! Мне надо теперь остаться одному... Уходи поскорее!

После ухода Хакона Гарольд дал полную волю нахлынувшим на него чувствам, а они были так сильны и так противоречивы, что прошло несколько часов, прежде чем он смог хладнокровно обдумать свое положение.

Один из великих историков Италии говорил, что простой, правдолюбивый германец сделался в обществе итальянцев хитрым и пронырливым до предела; относительно своих земляков он был честным и откровенным, но с итальянцем, которым был обманут, вел себя с величайшим притворством. Он радовался от души, если ему удавалось перехитрить хитреца, и, когда его упрекали в этом, то он наивно отвечал: «Разве можно поступать с вами честно? Ведь вы тогда отнимите последний кусок хлеба!»