Колесо судьбы, стр. 38

– Тэн… У меня кое-что похуже триппера…

Странный холод заледенил ее спину, она закрыла глаза.

– Да-а? И что же?

Она хотела, чтобы он этого не говорил, хотела, чтобы он смеялся, чтобы был здоров, если с ним что-то случилось, но поздно… уже не вернешь слов, не закроешься от правды…

– Меня немножко подстрелили…

Голос его надломился, и она почувствовала внезапную боль в груди, борясь с подступившими рыданиями.

– Да ну? Значит, ты поперся туда именно для этого? – Она еле сдерживала слезы, да и он тоже.

– Да как-то ничего лучшего не нашлось. Девчонки там, честно говоря, смотреть не на что… – его голос стал печальным и мягким, – не сравнить с тобой, Тэн.

– Господи, тебе, должно быть, все мозги продырявили.

Они немного посмеялись, но, казалось, холод от ее босых ног превратил всю ее в ледышку.

– Значит, Леттерман, так?

– Ага.

– Я буду через полчаса.

– Не спеши. Я никуда не ухожу.

И долго еще не сможет никуда пойти. Но Тана ни о чем не догадывалась, натягивая джинсы, всовывая ноги в туфли, не замечая какие, выныривая из черного свитера с высоким воротом, продираясь расческой через гриву волос, хватая с изножья кровати гороховую куртку. Сейчас же к нему, посмотреть, что с ним… «Меня немножко подстрелили…» Только эти слова звучали в ее голове, когда она ехала в автобусе в город и когда поймала такси до больницы Леттермана в Президио. Дорога заняла около часа, но она мчалась изо всех сил, и уже через пятьдесят пять минут после того, как повесила трубку, входила в больницу.

У женщины в регистратуре она спросила, где палата Гарри, на что та попросила уточнить, в каком он отделении, и Тане очень хотелось ответить «в трипперном», но сейчас ей было не до шуток и уж совсем расхотелось шутить, когда она подошла к дверям с табличкой «Нейрохирургия», молясь про себя, чтобы все было хорошо. Она вошла в палату бледная, почти серая, но и он выглядел не лучше. Он лежал на спине, над головой зеркало, рядом – респиратор. Кругом были разные держатели и трубки, и медсестра присматривала за ним. Сначала Тана решила, что Гарри парализован: абсолютная неподвижность, – и только потом заметила движение руки, и глаза ее наполнились слезами. Но ошиблась она только наполовину: от пояса и ниже он действительно был парализован.

– Пуля попала в позвоночник, – объяснил ей Гарри со слезами на глазах.

Наконец-то он говорит с ней, плачет вместе с ней, рассказывает о том, как себя чувствует. А чувствовал он себя дерьмово. Хотел умереть. С того самого момента, как его принесли.

– Вот такие дела… – Cлова давались ему с трудом, а слезы бежали по щекам, по шее, на простыню. – Теперь я буду прикован к коляске… – Он плакал навзрыд.

Ему казалось, что он никогда больше ее не увидит, и вот она здесь, такая прекрасная, такая хорошая, такая светловолосая… Точно такая, какой была всегда. Все здесь казалось таким же, как всегда. Никто ничего не знал ни о Вьетнаме, ни о Сайгоне, ни о Дананге, ни о вьетконговцах… Ты даже не видел ни одного из них. Он просто прострелил твою задницу из укрытия на дереве, и, может быть, это был девятилетний мальчишка, или просто он выглядит как мальчишка. Но здесь никому до этого нет никакого дела.

Тана смотрела на него, сдерживая рыдания. «Как хорошо, что он остался жив. Это просто чудо, что он выжил», – думала она, слушая его рассказ о том, как он пять суток лежал в джунглях, уткнувшись лицом в грязь, под проливным дождем. «Ну и пусть он не сможет никогда ходить. Он ведь жив, не так ли?» И сейчас в характере Таны проявилось то, что давным-давно в ней разглядела Мириам Блейк.

– И поделом тебе, болван, за то, что ты путался с дешевыми шлюхами. Ну что ж, пока полежи тут, если угодно, но вот что я тебе скажу: я не собираюсь слишком долго все это терпеть. Понял?

У них не было сил сдерживать слезы. Тана встала, крепко схватив его за руку.

– Ты поднимешь свою задницу и будешь что-то делать для себя. Ясно? – произнесла она дрожащим голосом. Сердце ее болело и не умещалось в груди.

– Слушай, ты просто сумасшедшая. Ты знаешь это, Тэн?

– А ты – ленивый сукин сын, но ты не слишком радуйся тому, что отлеживаешь задницу, потому что это ненадолго. Ты понял, придурок?

– Да, мадам.

Он отдал честь, а через пару минут пришла медсестра и сделала ему обезболивающий укол. Тана, держа его за руку, смотрела, как он засыпает, слезы катились по ее щекам, она молча плакала и шептала слова благодарности. Несколько часов просидела она так, глядя на него, держа его руку, и, наконец, поцеловав в щеки и в глаза, ушла. Было уже за полночь, и в автобусе до Беркли она думала, что эта ночь – Ночь Благодарения. Слава Богу, что он выжил. Слава Богу, что он не сгинул в этих Богом забытых джунглях, у черта на рогах. Сейчас Вьетнам приобрел для нее особое значение. Место, куда люди уходят, чтобы быть убитыми. Это не просто место, о котором можно прочесть, поговорить о нем с друзьями или преподавателями между уроками. Для нее сейчас Вьетнам стал реальным. Она точно знала, что это значит. Это значит, что Гарри Уинслоу никогда больше не будет ходить. И, выбираясь этой ночью из автобуса в Беркли с мокрыми от слез щеками, стиснув в карманах кулаки, входя в свою комнату, она знала, что ни она, ни он уже никогда не будут прежними.

Следующие два дня Тана провела рядом с ним, отлучаясь лишь для того, чтобы немного поспать, принять душ, переодеться, и возвращалась опять, держала его за руку, разговаривала с ним, когда он просыпался. Они говорили о том, как учились – он в Гарварде, а она в Бостонском университете, вспоминали велосипед-тандем, на котором они катались, каникулы на Кэйп-Код. Почти все время он находился под действием наркотиков, но иногда бывал таким ясным, что больно было смотреть на него и сознавать, какие мысли роятся в его голове. Он не хотел остаток жизни провести парализованным, желал смерти и не раз говорил Тане об этом. А она вопила на него и обзывала сукиным сыном. Но еще очень боялась оставлять его одного на ночь: вдруг он что-нибудь с собой сделает. Она предупредила медсестер о его состоянии, но такое им было не в диковинку и не слишком их обеспокоило. Они хорошо за ним присматривали, но у них были и другие, более тяжелые больные, например, парнишка внизу, которому оторвало обе руки и изуродовало лицо ручной гранатой, которую ему дал шестилетний мальчик.

Как-то утром в Сочельник, когда Тана уже собиралась в больницу, позвонила ее мать. В Нью-Йорке было десять утра, она пришла в контору на несколько часов и решила, что неплохо бы позвонить Тане и справиться о ее делах. До последней минуты она надеялась, что дочь передумает и приедет на Рождество домой, но все эти месяцы Тана настойчиво повторяла, что нет никакой возможности, что у нее куча работы, и добавляла даже, что не видит смысла в приезде матери к ней. Но Джин казалось, что Тане предстоят унылые рождественские каникулы, почти такие же унылые, какие всегда бывают у нее самой. Артур проводит Рождество с семьей на Палм-Бич, там будут Энн с мужем и ребенком и Билли. Конечно, она понимала, что ему было бы очень неудобно пригласить ее.

– Ну что, милая, чем занимаешься? – Джин уже две недели не звонила ей. Слишком подавлена была и не хотела, чтобы Тана это услышала. Раньше, когда Артур бывал в Нью-Йорке после каникул, она, по крайней мере, надеялась, что он заедет хотя бы на несколько часов, но в этом году у Джин не было даже надежды, и Тана так далеко… – Усердно учишься, как и собиралась?

– Да… я… нет… – Тана еще не проснулась как следует. Она просидела у Гарри до четырех утра. Накануне у него неожиданно поднялась температура, и она боялась оставлять его одного, но в четыре медсестра чуть ли не силой выпроводила ее домой спать. Ей еще пригодится все ее здоровье. Это продлится не один день, и она должна быть готова помочь ему, когда он больше всего будет нуждаться в ней. – Нет, я не училась. Последние три дня, по крайней мере.