Колесо судьбы, стр. 2

– Мне кажется, что-то должно случиться, – сказала она. Все эти дни Джин чувствовала какую-то непонятную тяжесть в груди, она слишком хорошо знала своего мужа. – Энди?..

Он не мог придумать, что ей ответить. Сегодня это было не легче, чем два дня назад, а к концу недели будет еще тяжелее. Сказать тем не менее надо. Теперь он уже желал, чтобы этого не было вовсе: впервые за минувшие три дня вдруг усомнился, что поступил правильно.

– Я не знаю, что тебе сказать…

Джин все поняла женским чутьем. Сердце ее тревожно забилось; она смотрела на него в темноте широко раскрытыми глазами, и лицо ее стало таким же печальным, каким было до замужества. Они были разными по характеру: он часто смеялся, сыпал шутками, остротами, постоянно придумывал что-то смешное. У него были веселые глаза, открытая улыбка. Жизнь обходилась с ним милостиво, не то что с Джин: та отличалась нервозностью, свойственной людям, которым жилось нелегко с самого раннего возраста. Родители ее были алкоголиками, сестра, страдавшая припадками эпилепсии, умерла в тринадцать лет в одной постели с девятилетней Джин. Девочке пришлось вести борьбу за выживание чуть ли не с самого рождения. Но, несмотря на это, в ней чувствовалась некая порода, прирожденный вкус к жизни, который, правда, еще не получил развития. Энди знал, что со временем она должна раскрыться, подобно цветку, который любовно выращивают и холят, и заботился об этом, как умел. Но сейчас он ничем не мог облегчить грусть, стоявшую в ее глазах, столь же глубокую, какую он наблюдал при первой их встрече.

– Ты идешь туда? Я так и знала!

Он кивнул. Ее огромные темные глаза наполнились слезами. Она легла навзничь на той самой кушетке, где они только что любили друг друга.

– Не смотри так, малышка, не надо…

Энди почувствовал себя настоящим извергом. Не будучи в состоянии видеть ее страдания, он встал и вышел в прихожую, чтобы выудить пачку «Кэмела» из кармана пальто. Достав сигарету, нервно закурил и сел в зеленое кресло, стоявшее напротив кушетки. Джин теперь плакала в открытую, однако, вглядевшись в ее лицо, он не увидел в нем ни малейшего намека на удивление.

– Я знала, что ты пойдешь, – повторила она.

– Я должен пойти, малышка.

Она кивнула – в знак того, что понимает его. Однако от этого ей было не легче. Прошло, как им показалось, несколько томительных часов, прежде чем она набралась мужества спросить:

– Когда?

Эндрю Робертс с трудом сдержал слезы. Ни один ответ еще не давался ему с таким трудом.

– Через три дня.

Он видел, как она вздрогнула и снова закрыла глаза. Ее душили слезы.

В последующие три дня нормальный ход их жизни нарушился. Джин отпросилась с работы, чтобы собрать его в дорогу, и доводила себя до исступления, стирая его белье, штопая носки, выпекая пирожки, чтобы дать их мужу с собой. Она трудилась не покладая рук с утра до самого вечера, надеясь, что эти хлопоты облегчат им обоим тяжесть расставания. Однако все было напрасно. В субботу вечером он потребовал от нее оставить все это: прекратить укладывать вещи, которые ему не нужны, печь пирожки, которые он никогда не съест, штопать носки, без которых прекрасно можно обойтись. Он обнял ее, и она залилась слезами.

– О Боже! Энди! Как я буду жить без тебя?

Когда он заглянул в ее глаза и увидел, что он ей сделал, ему показалось, что внутри у него все оборвалось. Но другого выбора не было… не было… Мужчина должен идти сражаться, когда его страна воюет. Хуже всего было то, что в те минуты, когда ему удавалось не думать о ее муках, им овладевало новое, еще не изведанное возбуждение: он идет на войну, другой такой возможности может никогда больше не представиться. Это было что-то вроде мистического ритуала, обряда посвящения в мужчины. Он чувствовал себя обязанным пройти через него. Понимание этого пришло к нему в субботу вечером. Мучительно разрываясь между жалостью к Джин, цепляющейся за него своими слабыми руками, и патриотическим долгом, Эндрю почувствовал, что хочет покончить со всем этим поскорее и оказаться в поезде, увозящем его на запад. Ему надо было явиться на Центральный сборный пункт к пяти часам утра.

Когда он вошел в спальню, чтобы переодеться в дорогу, Джин выглядела уже спокойнее. Она выплакала слезы, веки ее покраснели и распухли, однако теперь она показалась ему смирившейся с неизбежным. Какой бы ужасной и пугающей ни выглядела их разлука, для нее это было почти то же, что повторная утрата родителей и сестры. Энди – единственное, что у нее еще оставалось, она согласилась бы скорее умереть, чем потерять его. И вот теперь он ее покидает.

– С тобой будет все в порядке, правда, малышка? – Он сел на край кровати и посмотрел на нее в отчаянной надежде, что она успокоит его, хотя бы немного. С грустной улыбкой она взяла его руку в свои ладони.

– Да уж куда я денусь? – На этот раз ее улыбка показалась ему таинственной. – Знаешь, чего я хочу?

Еще бы ему не знать: она хочет, чтобы муж остался дома. Будто прочитав мысли, она поцеловала кончики его пальцев.

– Помимо этого, я хотела бы… Я надеюсь, что ты оставляешь меня беременной…

В волнениях последних дней они забыли про всегдашнюю осторожность. Раньше он постоянно помнил об этом, но последняя неделя была так насыщена переживаниями! Энди надеялся, что это был не самый опасный ее период, но теперь он засомневался. Весь минувший год они тщательно предохранялись, с самого начала решив не иметь детей – по крайней мере первые несколько лет, пока оба не подыщут более подходящую работу. Не исключалось, что Энди будет продолжать учиться еще два года. Они были еще молоды, и можно было не спешить с детьми. Но теперь вся их жизнь перевернулась вверх дном.

– Мне показалось, что в эти ночи у нас было как-то по-другому, – сказала Джин.

– Ты думаешь, что ты могла?.. – Он с тревогой посмотрел ей в лицо. Этого он хотел меньше всего! Как было оставить ее одну в таком положении и мчаться бог знает куда, под пули?

Джин пожала плечами.

– Возможно… – Она снова улыбнулась и села рядом. – Я дам тебе знать.

– Дьявольщина! Только этого нам и не хватало! – Он помрачнел еще больше, с беспокойством взглянул на часы, стоявшие на столике у кровати: десять минут пятого. Ему пора уходить.

– Это вполне могло быть, – повторила Джин и поспешно добавила, будто испугавшись, что не успеет сказать главного: – Пойми меня правильно, Энди: я в самом деле этого хочу. Очень.

– Именно теперь? – изумленно переспросил он, и она кивнула в подтверждение своих слов. В маленькой спальне послышалось тихое, как вздох:

– Именно теперь.

Джин Робертс целыми днями сидела у раскрытых окон своей квартиры, надеясь ощутить желанную прохладу. Ей казалось, что все их здание превратилось в адское пекло, что августовский зной, поднимающийся от расплавленных тротуаров, прокаливает насквозь стены, сложенные из песчаника. Единственное облегчение приносил ветерок от проносившихся мимо поездов надземки. Иногда ей приходилось вставать по ночам с постели и садиться на ступеньки крыльца, чтобы хоть немного подышать прохладным ветерком, который поднимали мчащиеся мимо поезда, или же сидеть в ванной, закутавшись в мокрую простыню. От жары было некуда деться: Джин была на сносях, порой ей казалось, что ее чрево может лопнуть от натуги. Чем сильнее была жара, тем ощутимее толкался в стенки живота ребенок, будто знал, что творится снаружи, будто ему тоже становилось душно. При этой мысли Джин улыбнулась: так хочется увидеть маленького. Но до родов еще четыре недели. Через месяц она сможет взять его на руки. Джин надеялась, что ребенок будет похож на отца. Тот сейчас где-то в Тихом океане, занятый своим мужским делом. «Воюю против япошек», – писал Энди в своих письмах. Это слово покоробило Джин: среди служащих ее фирмы была молодая девушка-японка, которая трогательно о ней заботилась. Она даже брала на себя часть работы и покрывала Джин, когда та была так слаба, что не могла двигаться. С огромным трудом добравшись до офиса, она неподвижно сидела за машинкой, боясь не успеть добежать до туалета, когда начнется рвота. Ее не увольняли целых шесть месяцев – значительно дольше, чем обычно держат беременных. Это было благородно с их стороны, и Джин написала мужу про их великодушие. Она посылала ему весточки каждый день, а от него получала не чаще одного раза в месяц. Он слишком уставал, чтобы взяться за письмо, к тому же они доходили с большим опозданием. «Это вам не «бьюики» в Нью-Йорке продавать», – пошутил он в одном из своих писем. Он и теперь шутил, даже когда писал про скверное питание, про свое окружение, изображая все лучше, чем это было на самом деле, чтобы не расстраивать Джин.