Лишь бы не было войны, стр. 40

Еще двое суток я бродил по тайге, пытаясь напасть на нужную дорогу и то и дело сбиваясь с пути. Дважды видел лося, но пожалел стрелять, и питался глухариным мясом, скверно прожаренным на костре, приправляя его брусникой. Когда я впервые увидел людей, произошло нечто странное: это были два колхозника, проверяющие сохранность большого лабаза на высоких шестах (в Сибири часто делают такие хранилища из опасения, что медведь похозяйничает в отдаленных зимовьях); я что-то крикнул; они как-то странно на меня посмотрели; я крикнул еще что-то и тут с ужасом обнаружил, что кричу на чистом ниппонском языке с каким-то провинциальным акцентом.

Хотя я тут же, собрав силу воли, заговорил на чистом русском с малороссийским акцентом, колхозники, которые вчера смотрели в сельском доме культуры остросюжетный фильм о ниппонских диверсантах, среагировали молниеносно. Не буду описывать мое пребывание в контрразведке, хотя справедливости ради должен сказать, что обходились со мной весьма предупредительно (видимо, в издевку над хваленой ниппонской вежливостью). На следующий день прибыл командир нашего антидиверсионного отряда – старлейт Гарбузян, опознал меня и забрал с собой, сделав сухо замечание по поводу моей глупой шутки – разговаривать с местными на ниппонском языке.

Так я выучил ниппонский, хотя не имею сколько-нибудь заметных способностей к иностранным языкам (читатель, я думаю, уже догадался, что знание ниппонского языка пришло ко мне с ниппонской кровью – значит, древняя легенда о Зигфриде, выучившем язык птиц, совершенно справедлива). С тех пор вся в/ч дразнила меня япончиком, и это меня очень раздражало. К тому же со временем я обнаружил в себе тягу к сидению на полу и ничуть не избегал маленьких замкнутых пространств (впрочем, писать стихи в стиле танка я умел задолго до этих дальневосточных приключений).

Вернувшись в часть, я узнал о гибели Андрея Титомирова. Он в первый же день попал на самый передний край – на ту самую амурскую косу, которая сильно вдавалась в русло реки. В тот же самый день, когда мы в тайге настигли диверсанта, обстановка на нашем участке границы обострилась: ниппонцы высадились на отмели и под предлогом ремонта гидрографической станции установили приборы ночного слежения за нашим берегом. Ночью необходимо было поставить прибор оптической завесы, и около полуночи на отмели, где ледяная вода доходила до колен, произошла стычка между покидавшими свою вахту ниппонцами и нашим полувзводом. Андрей первым бросился на ближайшего к нему ниппонца и заколол его штыком, но другой выстрелил из базуки и разнес его тело на пять частей. В следующую секунду граната с нашей стороны убила еще двух ниппонцев и разнесла всю гидрографическую станцию. Наши и ниппонские прожекторы уже шарили по фарватеру, когда стороны, понеся значительные потери, отступили к своим катерам и поплыли назад. То, что осталось от Титомирова, уложили в зарядный ящик, а мы с Малиновским и командующим нашим пограничным укрепрайоном генерал-майором Гавриловым стали сочинять письмо его родным. Генерал пообещал, что добьется награждения его посмертно медалью «За отвагу». Когда же я вернулся в Ленинград, меня ожидало необычное известие.

АВЕНТЮРА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ,

в которой верность является основой чести

Ленинград, куда я наконец прибыл восьмого ноября, встретил меня необыкновенной осенней бесснежной тишиной, еще не убранными транспарантами ноябрьских и безлюдными улицами по пути от Московского вокзала, что бывает в нашем городе, хотя и редко. В очереди на такси я стоял за молодой мамой с большим кожаным чемоданом и маленьким ребенком. И только теперь я со всей ясностью понял, что в моем мире этого ребенка не существует в живых, а его мама в Париже занимается под видом студентки проституцией. Глядя на румяного, что-то гудящего малыша, я вспомнил себя, точнее мою любимую фотографию, где я – двухсполовинойлетний – стою у клумбы в Орехове и – белокурый и по-юношески серьезный – держу в руках розу. И только тут мне стало ясно как день, что случись перестройка двадцатью годами ранее, меня бы тоже не было. Положив на одну чашу весов свою бесценную жизнь, а на другую желание правозащитников посрать на Красной Площади, я мог сделать только один выбор. Шофер такси правил неумело, и один раз мы едва не столкнулись со встречной «Таврией». А вокруг высились громады сталинского классицизма, один вид которых мог осатанить любого авангардиста.

Виола уехала на несколько дней к родственникам в Новгород, а Вальдемар был один и очень грустен. Оторвав от календаря вчерашний праздничный листок, я в немногих фразах поведал о моих дальневосточных приключениях, и даже опять по оплошности перешел на ниппонский язык. Вальдемар еще больше погрустнел и ответил:

– У нас тут тоже… беда.

– А что?! – взвился я, почему-то вообразив, что речь идет о маме.

– Помнишь студентку с нашего факультета – Аллу Стародумову?

– Да… А что с ней?

– Если ты в курсе, она имела близкие отношения с Андреем.

– Да, он даже хотел вызвать меня на дуэль по поводу твоего, как я понимаю, к ней интереса.

– Да причем здесь мой интерес?! Дело в другом. Когда она узнала, что Андрей погиб, она совершила самоубийство – приняла яд.

– Странно…

– Что странного? В вашем варианте истории они не любили друг друга?

– Нет, я не об этом. Я с большим трудом могу представить, чтобы это произошло у нас.

– Как! Неужели у вас это не принято?!

– Эге, – я стал предельно саркастичен, – как же, так наша – демократическая – девушка и наложит на себя руки во имя кого бы то ни было!

– Вот тут уж, извини, ты врешь! Я готов поверить любым ужасам, которые происходят в вашем худшем из миров, но поверить, что любящая девушка останется столь безучастна к гибели любимого… Это просто нарушение нравственного миропорядка! Как же тогда наши солдаты смогут сражаться?!

– Ты затронул, на первый взгляд, несколько разных тем, но, в конце концов, они взаимосвязаны. Наберись терпения, и я объясню, в чем дело.

– И слушать не хочу! Дерьмовый же у вас мирок. Но ничего, скоро этому безобразию придет конец! Слухи о твоем мире уже распространились кое-где: мы предоставили секретную информацию – разумеется, не всю – немцам. Там не удержали секрета, и ныне страна сугубо возмущена. Вон что случается, – он подал мне сентябрьский номер «Германии».

«Курьез недели: в небольшом городе Гейзенкирхен несколько членов гитлерюгенда замучили до смерти американского туриста, еврея по национальности. Германский МИД не считает нужным приносить официальные извинения по этому поводу, поскольку по немецкому законодательству еврей не является человеком (Маастрихтская конвенция 1992 года по защите животных также не может действовать в данном случае, поскольку, по мнению виднейших немецких юристов, еврей также не является и животным), хотя ввиду того, что погибший симпатизировал высокой германской культуре, его останки будут выданы родственникам для погребения».

– Черт с ним всем! – Вальдемар достал из шкафа фотоаппарат и сделал снимок затихшей улицы за окном. – Самое необычное зрелище в дороге?

– В Красноярске на вокзале видел нечто примечательное. Это было во второй половине дня, когда уже садилось солнце, а небо было безоблачно. Мы с Борисом стояли в очереди за мороженым напротив состава, и тут увидели разлетающиеся по ветру сторублевые купюры – несколько десятков сторублевых купюр – и женщину, которая с воплем отчаянья ловила их. Зрелище сюрреалистическое. Окружающие бросились ей помогать, но я не уверен, что они вернули все найденное.

– Наверно, это была жена какого-нибудь золотодобытчика. Они, говорят, зарабатывают до десяти тысяч в год.

На сон грядущий в тот день я читал последний том Эрнста Юнгера, а сон мне приснился самый необычный. Снится мне, что я в том, своем демократическом мире и работаю агентом по найму на работу в какую-то фирму. Я набираю телефон молодой женщины, а в трубке – мужской голос, который со всей строгостью начинает выяснять, кто я такой и что мне нужно от его жены (и все это на «ты», в самой отвратительной манере). Я говорю, что на его месте я не гордился бы так свои званием мужа, если его супруга вынуждена при живом муже искать работу, и вешаю трубку (во сне у меня иногда получаются весьма сложные конструкции речи).