Жуки на булавках, стр. 15
Лентяи нежны. Огрубляют душу встречи, разговоры, мелкие хамства чужих людей. Созерцая жизнь в тишине своего кабинета, лентяй обеспечен от этих факторов морального огрубения.
Лентяй с удовольствием выслушает влюбленного, потому что последний ждет только словесного сочувствия, которое можно ему подарить, не сходя со стула, в то время как другой человек, просто ударившийся ногой об извозчичью пролетку, требует, чтобы его собеседник опускался около него на колени и почтительно долго рассматривал голую ногу с большим расплывчатым синяком.
Лентяй любит поговорить о цветах и весенних зорях, потому что по этому поводу никто не поднимет бешеного спора, вовремя которого необходимо вставать, рыться в энциклопедическом словаре сразу на несколько букв, унижая себя и энциклопедический словарь, который как будто только и составлен для того, чтобы поддерживать чужое невежество и глупость. Вообще спорить никогда не стоит. Особенно по сложным вопросам, о которых необходимо задумываться. Если собеседник умный и уважаемый человек, даже неудобно думать, что он переменит все свое миросозерцание после вашей пятой фразы. Если же это юнец, который спорит просто потому, что этого требует его организм, – смешно и унизительно изображать из себя колонию для малолетних преступников и заниматься исправлением юных характеров.
Лентяи никогда не спорят.
Я люблю их. Не обрюзгших, с большими отвисшими животами и заплывшими глазами, способных волноваться только перед подачей из кухни еще неведомого, но уже предвкушаемого третьего блюда… Других. Тех, которые даже работают, несут все тяготы жизненной кропотливости, но у которых в душе всегда вибрирует одно и то же желание:
– Эх, кабы бросить все… Усесться бы, выгнать всех вон да отдохнуть годика полтора-два… И так – чтобы ничего не делать…
И когда я вижу людей с этой недосягаемой надеждой – мне становится жалко и грустно. Может быть, потому, что я сам с искренним удовольствием никогда и ничего бы не делал…
1916
Карьера берлея
На пляже одного из больших французских курортов на желтой узенькой скамье часа в четыре ночи спал какой-то бедно одетый человек.
– Вы, кажется, спите?
Спящий слегка приоткрыл один глаз, мутно посмотрел на подсевшего к нему господина в коричневом пальто и сером цилиндре и хмуро заворчал:
– Вы всегда разговариваете с незнакомыми людьми в четыре часа ночи?
Тот достал из бокового кармана портсигар, вынул сигаретку и перед тем, как положить его обратно в карман, спросил:
– Курите?
– Курю. Спасибо. Спички тоже нет.
– Пожалуйста.
Некоторое время оба курили молча. Человек в сером цилиндре смахнул большим ногтем пепел с сигаретки и посмотрел на разбуженного.
– Хозяйка?
– Хозяйка. Три с половиной недели ждала.
– Вещи удержала?
– Все. До последней визитной карточки.
– Ищете работы?
– Решительно нет. Если вы с этим, я лягу. Я очень люблю спать, когда мне не мешают.
– Успеете. Полиция обходит пляж к девяти утра. Человек в сером цилиндре покопал землю тросточкой и, выпустив дым сквозь зубы, спросил:
– Скажите… Вы не осквернили бы память отца?
– Вашего?
– Собственного.
– С тех пор как он меня подталкивал в бок, при моем окончательном уходе из дома…
– А деда?
– Увы, этот старый человек не оставил после себя даже памяти. Говорят, что его даже не было вообще, а был какой-то толстый лавочник, который отпускал бабушке даром товар.
– Тем лучше. Хотите получить задаток?
Хмурый человек жадно посмотрел на руку собеседника, опустившуюся в карман, пожал плечами и, отвернувшись в сторону, плюнул.
– Я никогда не осквернял своих предков дешевле восьми франков за неделю.
– Мы заключим контракт. Восемь франков вы будете Платить в день своему лакею. Я не плачу своим служащим меньше трехсот за неделю. Согласны?
– Может быть, у меня такой идиотский вид, что вы ждете от меня отрицательного ответа?
– Прекрасно. Меня зовут Риньоль. Генри Риньоль.
– Берлей. Англичанин.
– Улица Роже, дом семнадцать. Есть вывеска. От двенадцати до четырех.
– Мерси. Здесь четырнадцать франков… Ах, нет – пятьдесят. Сто двадцать… Послушайте, господин Риньоль… Я непременно буду у вас…
Риньоль сидел у себя в кабинете, рассеянно смотрел по сторонам и говорил Берлею, аккуратно пришедшему к двенадцати часам в наскоро купленной синей визитке:
– Ваш дедушка был лысым.
– У вас спорные биографические данные. Волосами дедушки можно было набивать диванные подушки.
– Для моей фирмы нужно, чтобы он был лысым.
– Безнадежное дело. Старик умер лет сорок тому назад и вряд ли теперь способен заниматься своей прической.
– Нам нужны показания об этом.
– Если вы думаете затеять с ним судебное дело – я бесполезен. Показания родственников в качестве свидетелей…
– Наша фирма требует от вас, чтобы ваш дедушка был лысым.
– Я знаю о нем более порочащие его факты. Я мог бы их очень толково описать в…
– Если это вас волнует, запишите их в отдельную тетрадку, пронумеруйте страницы и выбросьте тетрадку за окно. Был ли лысым ваш отец?
– Ни разу в жизни. Даже в пору самого острого безденежья.
– Наша фирма…
– Хорошо. Я могу подтвердить, что даже в начальной школе учителя таскали его за лысину на уроках. Триста франков на улице не валяются.
– Кроме того, и вы сами были лысым.
– Ваше личное желание или интересы фирмы?
– Фирма.
– Требует?
– Требует.
– Прекрасно. Я был лысым. Об этом догадывались все, несмотря на мою шевелюру.
– Прекрасно. Вы меня поняли. Под каждым вашим портретом будет ваш автограф о том, что…
– Мой дед, мой отец и я сам… Я понимаю. Это произошло от усиленного питания особой мукой вашей фирмы, большая коробка – шесть франков, десять сантимов – малая.
– Ничего подобного. Вот.
Риньоль вынул из стола баночку с каким-то зеленым веществом и показал ее Берлею.
– Усиленное питание?
– Смазывание головы на ночь.
– В четыре дня волосы со свистом и шумом начали расти и достигли максимального, пугающего близких размера?
– В одиннадцать.
– Две больших баночки и одна малая. Вторая малая повлекла усиленное обрастание волосами всего организма, и я испугался.
– Лишняя подробность. Больше ничего. Желаете подписать контракт на два года?
Берлей подписал бумагу, сложил копию в карман и, щелкнув часами, спросил:
– Ваша фирма больше ничем не занимается? Лишние триста франков в неделю мне были бы не бесполезны. Кроме того, о котором мы уже говорили, у моих предков еще были такие изъяны…
Через два месяца во всем городе не было ни одного человека, который бы не знал Берлея в лицо. Когда он приходил снимать квартиру, ему вежливо кланялась вся прислуга, а хозяйка неизменно спрашивала:
– Кажется, monsieur был лысым?
– Да, был, – сухо бросал Берлей.
– Впрочем, это у вас от дедушки, – успокаивающе бросала хозяйка, – это очень счастливый случай…
– Ага…
– Кстати, у меня муж очень страдает от этого… Может быть, monsieur расскажет ему, как он излечился?.. Это было бы очень любезно с его стороны…
Берлей хмуро ворчал и шел к хозяину квартиры.
– Мой дед был лысым, мой отец был… – безучастно говорил он заученные фразы, – но вот в один прекрасный день я выписал малую баночку…
Когда он уходил уже с тем, чтобы наверняка не снять квартиру в этом доме, его все равно провожали с молчаливой вежливостью, и швейцар, отворяя дверь, почтительно говорил: