Зимняя жатва, стр. 46

Не хватало, чтобы ему здесь читали мораль! Возмущенный, Жюльен решил сказать скульптору что-нибудь неприятное:

— Клер сказала, будто было время, когда она надеялась с вами убежать, но вы упустили свой шанс.

Лицо Брюза исказилось, как от боли, на смену красным пятнам пришла смертельная бледность.

— Верно, — еле слышно сказал он. — Клер меня об этом не просила, но я догадывался. Правда и то, что она никогда меня не любила, а видела во мне лишь средство спасения… Я тогда струсил — опасался Матиаса, к тому же у меня не было ни гроша. Клер-то успела приобрести привычки благородной дамы, пристрастилась к денежкам. Для рая в шалаше нужна любовь. Не тот случай. — Он замолчал, задумался, потом продолжил еще тише: — Честно говоря, я солгал. Если я кого и боялся, то скорее ее, чем Матиаса. Боялся, что она и меня приворожит так, что не смогу выбросить ее из головы. Не по зубам мне эта женщина. И теперь, когда я увидел, что она сделала со стариком, я понял, насколько был прав.

— Вы находились рядом, когда он покончил с собой? — спросил Жюльен.

— Нет. Но даже будь я там, то не стал бы ему мешать. Он имел право на покой. Все было как раз наоборот: я проснулся от того, что услышал взрыв. Не знаю почему, но у меня возникло чувство, что случилось несчастье, я догадался, что взрыв прогремел на Вороньем поле — только оно и было заминировано. И я сказал себе: «Еще одна корова Горжю попалась, теперь он снова поднимет шум!» Но сам в это не поверил, на ум мне сразу пришел старик, засевший в своей берлоге. С тех пор как он после бомбардировки перебрался в садовый домик, у него все шло наперекосяк. Он уже давно ни с кем не разговаривал, верфь описали за долги, и у него ничего не осталось, кроме непригодного для жилья дома и яхты.

— Яхты?

— «Разбойницы». Той, что раздавила Матиаса. Он отбуксировал ее в бухту, поближе к дому. Все, что осталось от судостроительного предприятия Леурланов, — это двухмачтовик из ценного дерева, с великолепным прочным корпусом, который, однако, никто не хотел покупать даже на дрова.

— Почему?

— Не будь дураком! У кого возникнет желание плавать на судне, ставшем причиной гибели человека еще до того, как оно вышло в море? Моряки — народ суеверный. Потом… осталось пятно… кровавое пятно на наружной обшивке, и никому не удалось оттереть его даже скребком.

— Зачем же Адмирал подтащил яхту поближе к дому?

— Не знаю, может, из-за носовой фигуры, устремленной в неведомое? Я говорю о статуе наяды, для которой позировала твоя мать… Он оставил яхту на песке у самой кромки воды. Странно, не правда ли? Словно хотел сохранить главную улику. Чем не тема для полицейского романа: корабль как орудие преступления! Убить человека, свалив на него яхту, — ведь надо же такое придумать!

Скульптор зашелся нервным смехом, который скоро перешел в приступ кашля. Он смеялся и плакал одновременно. Ужимки однорукого вызвали у Жюльена раздражение, и он поднялся со стула. Ему больше нечего было здесь делать. Впрочем, разве стоило верить всему, что рассказывал Брюз? Не забавлялся ли тот в свое удовольствие вот уже около часа?

Мальчик спустился по ступенькам.

— Уже восвояси? — заплетающимся языком проговорил калека. — Останься! По-настоящему разговорчивым я становлюсь только после третьей бутылки.

Жюльен ушел не обернувшись. Пока он пробирался между статуй, его настиг голос Брюза:

— Вот тебе совет, малыш, сматывай отсюда удочки, да поживей! Твоя мать — отрава для мужчин, она вредна, как ядовитый гриб. Клер и тебя заставит потерять голову. Уходи, пока еще не поздно, устройся на рыболовецкое судно юнгой. А мать пусть сама разбирается со своими делишками.

14

Червь сомнения проник в мысли Жюльена, отныне он не мог думать ни о чем, кроме папки, спрятанной в доме, в письменном столе Адмирала. Тщетно он пытался забыться в работе, бегать вперегонки с Цеппелином до изнеможения, пока они оба не бросались в придорожную пыль, сглатывая вязкую слюну, — и это не помогало. Рассказ Брюза прочно засел в его голове. Он должен узнать правду, должен, черт возьми!

Муки мальчика продолжались два дня, а на заре третьего он решил вместо обычной работы по разминированию Вороньего поля как следует осмотреть кабинет деда.

Убедившись, что мать спит, Жюльен взял отмычку и пробрался в дом, прежде дав команду Цеппелину сидеть на месте и молчать, главное — молчать!

Несмотря на частые посещения подвала, ему так и не удалось свыкнуться с царившей в донжоне атмосферой заброшенности. Постоянный полумрак, беспорядок, пыль и снующие во всех направлениях мыши каждый раз вызывали у него необъяснимую тревогу. Казалось, в стенах злосчастного дома могло произойти все, что угодно, и появление призрака не слишком бы его удивило.

Ни секунды не медля, мальчик взобрался по лестнице. Жаркое летнее солнце частично справилось с влажностью, но только частично: в укромных уголках до сих пор держался запах плесени и грибов.

Работая в огороде, Жюльен иногда думал о том, каким может быть воздействие солнечного тепла на металлический корпус бомбы? Не сработают ли взрыватели от повышенной температуры? В оружии он ничего не понимал, но мысль о «перегреве» бомбы отчего-то из головы не выходила.

В доме пахло высохшим деревом, чья кора уже начала рассыпаться, промокшими собаками, овцами, заблудившимися и попавшими под ливень, подгнившей соломой… Острый, слегка тошнотворный запах, характерный для загонов. Не лишенный своего рода приятности, он никак не подходил для хозяйских покоев. Мальчик догадывался, что под сундуками и ящиками затаились насмерть перепуганные зверьки: лисицы, хорьки, барсуки.

Он поднялся на второй этаж и пошел по коридору, пытаясь вспомнить местоположение рабочего кабинета Адмирала, и улыбнулся, увидев, что не ошибся. Комната находилась как раз над чердаком. Перед тем как взяться за кованую ручку, он смутно понадеялся, что дверь окажется запертой и его отмычка не справится с замком. Но такого шанса ему дано не было: дверь со скрипом подалась, открывая вход в наполненный чернотой куб, прочерченный по диагонали золотистыми лучами, в которых роились мириады пылинок. Эти бороздки солнечного света во мраке, проникающие сквозь щели ставен, напомнили мальчику лучи прожекторов противовоздушной обороны, обшаривающие небо с целью засечь летящие из Англии бомбардировщики.

В комнате стояла такая жара, что невозможно было дышать, и от пыли у Жюльена сразу запершило в горле. Он остановился на пороге, ожидая, когда глаза привыкнут к темноте. И вновь ожили перед ним картины из приключенческих романов: ученые-египтологи застывают перед входом в неразграбленную гробницу фараона, напротив — царственная мумия в испещренном иероглифами саркофаге… Глупости какие-то! Он и сам толком не знал, придавали эти воспоминания ему мужества или, наоборот, лишали решимости…

Рабочий кабинет был сердцем дома, там Адмирал десятилетиями хранил свои таинственные документы. «Капитанская рубка, — подумал Жюльен, делая шаг вперед. — Святилище, где капитан, вооружившись компасом, прокладывает путь судна».

Теперь он хорошо различал большое кресло, обтянутое коричневой, подернутой седоватым налетом кожей, полки, уставленные толстыми книгами по навигации и судостроению, стеллажи из красного дерева со стопками пожелтевших карт и чертежей, этажерки, на которых стояли макеты всех кораблей, построенных Шарлем и Матиасом Леурланами. Эту армаду покрывала густая серая пыль, и создавалось впечатление, что ее занесло снегом. Везде валялись дохлые мухи, убитые жарой, — иссохшие крошечные мумии, пролежавшие здесь, наверное, не один год; мальчик знал, что, если до них дотронуться, они обратятся в пыль. На стене висел спасательный круг с первого судна деда, называвшегося «Стрела Керуэ» [31] — совсем небольшого скромного парусника, — над ним укреплены сигнальные флажки, один из которых на морском языке означал: «Осторожно! На борту эпидемия!», а другой сообщал, что корабль терпит крушение и катастрофа неизбежна. Зачем дед держал их перед глазами? Возможно, он надеялся таким образом предотвратить несчастье или напоминал себе о постоянной близости смерти? На других стенах, обтянутых джутовой тканью, висели большие живописные полотна с преобладанием коричневых, черных и золотистых тонов, на которых были изображены полные трагизма сцены кораблекрушений: выброшенные на берег суда с поврежденными о рифы форштевнями; бьющиеся на ветру рваные паруса; матросы, падающие за борт с выражением ужаса на лицах; волны величиной с дом, угрожающие маяку, оказавшемуся в эпицентре урагана, и обрушивающие тонны воды на обреченные парусники, ломая их мачты, как спички; тонущие люди, в последнем отчаянном усилии цепляющиеся за скользкий киль перевернутого шлюпа; дрейфующий плот, полный мертвецов, умирающих и людоедов…