На пороге ночи, стр. 12

Нельзя привязываться… Джудит тоже об этом думала, хотя и избегала столь четких формулировок. Потеря Робина чуть не привела ее к безумию. Два года она прожила с незаживающей раной в сердце. Что-то у нее сломалось внутри, пока наконец таинственная рука не перекрыла этот кран хлещущей боли, может быть, просто усталость души, естественное желание избавить себя от страдания. Однажды в магазине соседка ей сказала: «Когда слишком долго рыдаешь над одним, для других слез не остается».

Так и произошло. Если бы сегодня Понзо, Бонни или Дорана вдруг исчезли, Джудит не стала бы их оплакивать так, как Робина, она была на это не способна. Робин забрал у нее все, выпил до дна, не оставив ничего ни братьям, ни даже сестренке.

«После него я перестала растрачивать свои чувства, – признавалась она себе, – теперь я благоразумно держу дистанцию: следуя совету Брукса, избегаю привязанности».

Ей было стыдно это сознавать, но от правды не убежишь. Джедеди приучил ее анализировать свои поступки, отыскивать истинные их причины за кажущимися, лежащими на поверхности. Джудит не собиралась ничего себе прощать. Никогда она не полюбит Бонни, Понзо и Дорану, как любила Робина, – это невозможно, таково неизбежное последствие ее выживания. Как ни странно, Джудит упрекала своего пропавшего первенца в том, что сделалась бесчувственной матерью. «Все из-за него, из-за Робина, я приняла слишком много страданий». Довольно с нее было муки. Она уподобилась тем женщинам, которые, испытав огромное чувство неразделенной любви, нашли тихую пристань в браке по расчету. Джудит стала думать прежде всего о себе, соблюдать свой интерес. С Бруксом она никогда не делилась этими мыслями. Никогда.

Джудит Пакхей сделала несколько шагов по веранде и оперлась локтями на перила. Она задыхалась, ее бросало то в жар то в холод. Спустилась по ступенькам во двор. Везде, насколько хватало взгляда, был одинаковый пейзаж: плотное кольцо буйно разросшегося, неистребимого кустарника, с течением времени подобравшегося к дому.

Солнечные блики плясали на ящиках с пустыми банками, громоздящихся возле сарая. Ах, как Брукс презирал это сладкое производство, в котором не было ничего мужественного. Другое дело, консервированные помидоры или, на худой конец, консервированная тыква – мужчина вправе гордиться, выставляя их на продажу или на конкурс готовой сельхозпродукции. Но ежевичное варенье! Приторный запах, булькающие котлы – как он всего этого стыдился! Заветной мечтой Брукса было уничтожить кустарник, перекопать землю, сделать ее плодородной с помощью новейших удобрений, которые так нахваливали представители научных лабораторий, проводившие недавно собрание в деревенском клубе. И он наверняка добился бы своего, если бы не яростное сопротивление Джедеди: Бог наградил колючками – надо этим довольствоваться. И никаких перчаток. За прошлые, а то и будущие грехи следовало расплачиваться царапинами и ссадинами.

Подойдя к колонке, Джудит намочила подол фартука и обтерла лицо, шею и верхнюю часть груди. Ей по-прежнему не хватало воздуха, она боялась. Радости, естественной в ее положении, Джудит не испытывала. Кажется, впервые в жизни она не могла разобраться в своих чувствах. Вместо огромного облегчения и всепоглощающего счастья она ощущала смутную угрозу: так легкая дымка на горизонте превращается в стремительно приближающийся смерч, после которого не остается ничего, кроме разрушенных домов и вырванных с корнем деревьев.

Она немного пришла в себя. Ей предстояло самое трудное: поставить в известность детей. (Скоро вернется ваш старший брат… Вы никогда его не видели. Теперь ему уже десять лет.)

Как они воспримут эту новость? Плохо, Джудит не сомневалась. Особенно Бонни, гордившийся тем, что он старший. О Робине она никогда с детьми не говорила – не разрешал Брукс.

«В семье должна быть нормальная жизнь, – рассуждал он, – нельзя ждать до бесконечности, что нам его однажды вернут. Будем считать, что он умер, и начнем с нуля, другого выхода нет. Мы еще молоды, и не будем отравлять свое существование из-за этого несчастья. Пионеры не отступали перед такими трудностями, они справлялись с горем и продолжали идти вперед».

Пионеры были путеводной звездой Брукса. Если он и брал в руки книгу, то только для того, чтобы почитать о первых американских поселенцах, чей суровый быт был для Брукса неиссякаемым источником житейской мудрости. Он с каким-то болезненным упрямством старался следовать им во всем. Джудит часто наблюдала, с каким напряженным вниманием муж разглядывает репродукции с картин Ремингтона, словно пытается найти ответ на главный вопрос.

Джудит подставила лицо ветру, чтобы оно высохло. Ноги отяжелели и слушались с трудом, а ведь ей нужно было еще собрать чемодан. К ней скоро должен заехать шериф, и на подготовку оставалось совсем немного времени.

– Понзо, Бонни, Дорана… Где вы? – неуверенно крикнула она.

Джудит не следила за тем, где находятся ее дети: Брукс запретил.

«С Робина ты не спускала глаз, но это не помогло, – бранился он, когда Джудит начинала беспокоиться. – Двух минут хватило, чтобы его украли, поэтому не стоит жить в вечном страхе перед новым похищением. Нечего опекать ребят, иначе они вырастут похожими на мокрых куриц».

– Бонни, Понзо, Дорана! – позвала Джудит еще раз.

Она неохотно произносила имя дочери последним, но мальчишки на этом настаивали, особенно Бонни, при каждом удобном случае старавшийся подчеркнуть, что он старший. Джедеди одобрял сложившийся ритуал, полагая, что неправильно ставить девочку на первое место.

Люди считали Джедеди примерным меннонитом, и действительно, глядя на него, легко можно было представить, как он запрещает внукам посещать школу или пропагандирует приспособления, вышедшие из употребления еще в семнадцатом веке, но это было не совсем так. На самом деле Джедеди Пакхей не принадлежал ни к одной из церквей: он изобрел собственную религию. Если он и получал приказы и распоряжения, то непосредственно из уст самого Господа; обычно происходило это во время сна или когда на прерию обрушивался сильный ветер.

4

Время полета показалось ей вечностью. Джудит Пакхей не отдавала себе отчета в том, что с ней происходит, утратила всякую связь с реальностью. Она боялась города. Не хотела показаться неотесанной дурочкой, опасалась, что люди за ее спиной будут насмехаться над ее деревенским выговором.

Истинная дочь прерий, Джудит привыкла к вольному воздуху и простору. Она не могла представить себя сидящей в четырех стенах подобно большинству горожан. На ферме двери и ставни никогда не запирались, ветер, солнце и пыль свободно разгуливали по всем комнатам и коридорам, не встречая ни малейшего препятствия. В городе все было иначе: люди заживо гноили себя в силосных башнях «высоток», огромных коробках, которые в лучшем случае годились под зернохранилища.

«Прячутся, – часто говорил Джедеди. – Скрываются от Божьего гнева. Слишком уж много на них грехов! Вот они и загоняют себя в вертикальные склепы, где могут творить что хотят».

От долгого сидения Джудит чувствовала усталость во всем теле. Во время полета она не стала смотреть фильм или слушать музыку – отец не одобрил бы этого. «Если ты остался без занятия, – утверждал он, – значит, плохо выполнил свою работу или что-нибудь забыл. А уж если приходится бездельничать и тебя одолевает скука, достаточно раскрыть Библию, и никакого другого развлечения не понадобится».

Разумеется, ни о чем таком Джудит не станет говорить с федеральными агентами, это их не касается. Она не дура. До смерти матери она воспитывалась в пансионе, потом закончила окружной сельскохозяйственный колледж и получила диплом. И училась хорошо, не как-нибудь. В общем, если горожане рассчитывают, что будут иметь дело с деревенской простушкой, то напрасно.

В аэропорту Джудит встретили два угрюмых агента федеральной службы, и, сколько она ни старалась, ей не удалось выудить из них ни слова. Так же молча они довели ее до лифта в здании ФБР, сообщив наконец, что на десятом этаже ее ждут специальный агент Матайас Грегори Миковски и психолог Сандра Ди Каччо.