Деревянные актёры, стр. 40

Паскуале встал бледный, нахмуренный. Мы запрягли Брута. Метр Миньяр усадил в одноколку матушку Гошелу с девочкой на руках и укрыл их своим толстым плащом. Туман розовел, поднимаясь из долин; воронье с карканьем кружилось над дохлой лошадью, когда мы тронулись в путь.

ВСТРЕЧА

Мы миновали деревню, где вместо домов чернели одни обуглившиеся развалины.

– Здесь был бунт, – сказала матушка Гошелу, – за это войска сожгли деревню, а главарей повесили вон на том дубе.

Я взглянул на большой дуб и невольно отвернулся. Там между ветвей чернело что-то страшное, и воронье каркало вокруг. Мы, не оглядываясь, пустились под гору. Наши запасы подходили к концу. Надо было во что бы то ни стало достать хлеба и молока для Мари.

Под вечер мы увидели вдали селение. Сгорбленные крестьяне копались на полях. Дорогу пересекал разлившийся ручей. У брода слышались крики и хлопанье бичей. Два лакея подпирали плечами возок, завязший в глинистой грязи. Он был доверху нагружен тяжёлыми сундуками. Кучер, громко ругаясь, подгонял лошадей. Лошади напрягались, скользили по глинистой круче и падали на колени. Возок не двигался. На том берегу стояла карета с гербом на дверцах, по ступицу в грязи. От золотистых лошадей шёл пар: видно, они только что вытащили карету из ручья.

– Эге, как бы и нам не завязнуть! – сказал метр Миньяр и взял на руки Мари.

Матушка Гошелу слезла с одноколки, оперлась на руку метра, и они двинулись через ручей. Вода бурлила вокруг деревяшки метра. Я повёл Брута вброд, а Паскуале, шагая сзади, придерживал клетку с мышами на тележке. Брут бодро взобрался на глинистую кручу с нашей легкой поклажей. Мы остановились, поджидая метра и мадемуазель Розали, которая замешкалась на том берегу, снимая свои длинные чулки.

– Не идут, ваше сиятельство! Говорят: завязли, так сами и выбирайтесь, а мы вам не помощники. И лошадей не дают, проклятые кроты! Вон их сколько на поле копается – ни один не пошёл! – сказал кто-то по-немецки за моей спиной.

Я оглянулся. У дверцы кареты стоял, вытирая лоб, лакей Эрик из Гогенау. Из кареты выглядывала сама баронесса в перистой шляпе. Она заломила руки.

– Но как же мы вытащим возок. Это ужасно, Эрик!

– Смею сказать… если бы выпрячь лошадей из кареты и запрячь их в возок, они, наверное, сдвинули бы…

– Ни за что! – взвизгнула баронессочка, высунув свой длинный нос из-за плеча матери. – Найдите каких-нибудь кляч, а моих золотистых коней я не дам портить. Я буду на них в Париже кататься.

Эрик пожал плечами.

– Крестьяне не дадут лошадей. Разве что вот эту взять? Эй, малый, давай-ка твою клячу, получишь на водку. Распрягай живо!

Эрик взял Брута под уздцы.

Матушка Гошелу, уже взобравшаяся на одноколку, испуганно уставилась на него. Метр Миньяр схватил Эрика за локоть.

– Погоди, любезный, ты видишь, мы спешим: нам надо отвезти ребенка куда-нибудь, где есть молоко и хлеб. Мы не можем задерживаться из-за пустяков.

– Из-за пустяков! – заорал Эрик. – Я вам покажу пустяки! Эй, ребята, на помощь!

Трое лакеев, бросив возок, бежали к нему. Я хлестнул Брута. Он пустился вскачь по дороге. Матушка Гошелу и Мари подпрыгивали на кочках. Старый крестьянин на поле смеялся во весь рот и махал нам дырявой шляпой.

– Простите нашу невежливость, мадам, но, право, мы торопимся! – доносился сзади весёлый голос метра.

Розали, не успев обуться, догоняла нас босиком и весело смеялась. А за ней с достоинством ковылял метр Миньяр, посылая воздушные поцелуи взбешенному Эрику.

ДЯДЯ ПЬЕР

Чёрные треуголки маячили там и сям по деревенской улице. У постоялого двора стояли оседланные лошади. Из окна слышались ругань и звон бутылок. Запыхавшийся трактирщик метался из кухни к погребу. В деревне стояли солдаты.

– Дальше поезжайте, дальше! – лепетала матушка Гошелу. – Там под горой живёт дядя Пьер, у него можно остановиться.

Дядя Пьер молча оглядел нас и провёл в свою землянку. У него была сгорбленная спина и огромные жилистые руки. Молча он взял монетку из рук метра и пошёл добывать у соседей молока и яиц для Мари. На сковороде зашипела яичница.

Матушка Гошелу рассказывала дяде Пьеру про все свои несчастья.

– Если б не этот добрый человек, мы бы померли с голоду с Мари! – сказала она, указывая на метра и утирая слёзы.

Тогда дядя Пьер плотно прикрыл дверь и заговорил. В сумерках на беловатом квадрате окна темнели рядом две головы. Тонкий орлиный нос метра склонялся к низколобому, бородатому лицу дяди Пьера. Дядя Пьер рассказывал скрипучим голосом, с трудом выдавливая из себя слова, что соседняя деревня восстала. Бедняки с косами и вилами напали на дом судьи и сожгли все грамоты, в которых были записаны их долги и повинности помещику, маркизу де Ларош. Они отказались платить налоги. Из Эпиналя был послан отряд, чтобы усмирить бунт, но… но… но… – дядя Пьер захлебнулся тихим смешком, – солдаты перешли на сторону мятежников. Они взяли замок де Ларош и засели там, а их главарь Шарль Оду…

– Шарль Оду? Великан с белым шрамом на лице? – воскликнул метр. – Мы вместе сражались в Америке.

– Он самый. Молодчага парень. Теперь за его голову обещана награда в пятьсот ливров. Из Эпиналя прислали эскадрон солдат под начальством де Грамона. Де Грамон стоит в нашей деревне и только ждёт подкрепления, чтобы окружить мятежников в замке и перевешать их всех.

– А у вас в деревне тихо?

– Мыши сидят тихо, когда кошка близко. Но все помнят, что сказал де Грамон, когда бедняки требовали хлеба.

– Что он сказал?

– Трава уже выросла – идите, ешьте её. Деревня засыпала. Луна поднималась над чёрными вершинами гор. Было тихо, только подковы Брута звякали в сумерках да чуть поскрипывала одноколка. Дядя Пьер вразвалку шагал впереди, указывая нам дорогу.

Мы оставили матушку Гошелу и Мари в хижине. Дядя Пьер обещал отправить их в Эпиналь. Признаться, я был рад, что мы распрощались с ними. На меня наводила тоску эта девчонка с мутными глазами, которая вечно жевала что-нибудь, или спала, или пищала, чтобы ей давали есть. Даже наши белые мышки ничуть не развеселили её. Она сонно посмотрела, как мы чистили клетку в хижине у дяди Пьера, отвернулась и опять стала жевать какую-то корку.

– Это она такая с голоду, жалко мне её, – сказал Паскуале.

– Пустое. Ведь мы на войне, ты чувствуешь это, Паскуале? А на войне женщины и дети – одна помеха, – ответил я.

– А как же Розали? – спросил Паскуале.

– О, Розали – совсем другое дело.

Она бодро шагала рядом с нами, закутанная в свой чёрный плащ. Разве она жаловалась когда-нибудь на голод или усталость? Она всегда смеялась, и от этого всем становилось весело. На войне не могло быть лучшего товарища, чем Розали.

У края дороги потухал костёр. Последний язычок пламени, вспыхивая, освещал огромную ногу в жёлтом сапоге и зажигал беспокойный огонек в стекле валявшейся рядом бутылки. Слышался храп. Это караул полковника де Грамона досыпал седьмой сон. Дорога шла вниз. Запахло сыростью. Из темноты донеслось журчанье невидимого ручейка.

– Ступайте теперь налево, через мостик, мимо старого вяза. Скажите Шарлю, что и мы скоро забьем в набат, – проскрипел дядя Пьер над моим ухом и пропал в темноте.

Свернув налево, мы увидели огни. На холме вокруг замка пылали сторожевые костры мятежников.

ЛАГЕРЬ ПОВСТАНЦЕВ

– Стой! Кто идет?

Из кустов на белую от луны дорогу выпрыгнули два человека с ружьями: один – высокий, в широкополой шляпе с обвисшими краями, другой – маленький, коренастый, с головой, повязанной красным платком. Высокий в два прыжка очутился около нашей тележки и схватил Брута под уздцы.

Коренастый вскинул ружье и направил дуло в грудь метра.

– Руки вверх! Кто шелохнется, тот получит в лоб! – крикнул коренастый сиповатым голосом.

Мы подняли руки. У меня сердце замерло: вот она, война! Коренастый молча разглядывал нас. Брут храпел и пятился, тележка стала поперек дороги.