Сердце рыцаря, стр. 22

– Отлично! – отозвался Тьер. – Тем больше надежд у нас, остальных.

Ален воззрился на него.

– Да ты действительно восхищаешься этой девицей Пантевр! – изумленно воскликнул он.

– О да! – с жаром подтвердил Тьер. – Но без надежды, кузен, без малейшей надежды. Однако я намерен получать наслаждение от своего восхищения. Это – отличное развлечение. Иди извиняться перед герцогом. Если твое вооружение привезут, я о нем позабочусь.

Глава 4

Июнь начался дождями. К Иванову дню ров, окружавший замок в Ренне уже не был сухой канавой: он превратился в скользкий откос, спускавшийся к луже, наполненной мусором и размокшей травой. По улицам города бежали ручьи, смывая отбросы в коричневую набухшую реку Вилен.

Свадебный кортеж из Компера выехал на рассвете девятнадцатого дня и проделал отвратительный путь ко двору. Дороги были покрыты глубоким слоем грязи, и повозка с поклажей застревала двенадцать раз, так что ее приходилось вытаскивать, подкладывая под колеса ветки. Когда они наконец добрались в Ренн в середине дня, лорд Эрве оставил слуг в конюшнях замка, чтобы они позаботились об измученных лошадях, и поспешно повел свою не менее измученную дочь через грязный двор к каменным ступеням, ведущим в центральную часть замка. Там они узнали, что герцог Хоэл ушел на псарню осматривать гончих. Коротко переговорив с начальником стражи, Эрве отправился приветствовать своего сеньора, предоставив дворецкому герцога отвести Элин к герцогине Авуаз, которая сидела со своими дамами в солнечной галерее – комнате над большим залом.

Герцогиня и ее дамы ткали, пряли, вышивали одежду и, конечно, разговаривали. Мари, которой так часто приходилось сидеть и слушать их, казалось, что в Ренне никто никогда не замолкал. Двор был утомительным и волнующим лабиринтом голосов: каждый вечер она ложилась спать, устало думая, будто сумела ухватить один из его секретов. И каждое утро, просыпаясь, обнаруживала, что рисунок лабиринта переменился: к нему прибавился новый голос, новый поворот. Родственники и служащие герцога, слуги и около тридцати замковых рыцарей оставались при дворе постоянно, но остальные лица менялись с головокружительной скоростью: рыцари являлись к своему сюзерену, чтобы нести положенную им в течение года военную службу – приезжали, приветствовали, уезжали на назначенные им посты или оставались при гарнизоне; арендаторы и управляющие герцогских владений прибывали с докладами и уезжали, получив указания; бароны добивались расположения или жаловались на грабеж соседей; епископы и аббаты вели переговоры о бенефициях. У Мари, привыкшей к монастырской жизни, где появление незнакомца становилось событием, просто захватывало дух. И все эти люди непрестанно говорили. Даже язык, на котором они разговаривали, постоянно менялся: разговор мог начаться по-бретонски, закончиться по-французски, а в середине идти на латыни. Почти все владели обоими местными языками, а большинство должностных лиц свободно говорили и на ученом языке. Герцог был родом из Кимпера, из глубины западной Бретани, и предпочитал говорить на бретонском, поэтому большинство рыцарей делали то же. Мари попросила одну издам герцогини обучить ее этому языку. Однако она вполне могла бы обходиться и своим французским: герцогиня, родившаяся и выросшая в Ренне, предпочитала французский, и ее приближенные, естественно, следовали примеру своей госпожи.

Когда Элин вошла на галерею, она была полна напевных французских разговоров относительно – вполне понятно – дождя. Появление девушки, закутанной в промокший плащ, только добавило в огонь разговора пищи.

– Клянусь святой Анной, дитя, ты же промокла до нитки! – воскликнула герцогиня.

Мари попыталась относиться к Авуаз с неприязнью, но у нее абсолютно ничего не получилось. Герцогиня оказалась волевой, властной, но добродушной, чувствительной, хитрой и на удивление грубоватой. У нее были больные ноги, слабый желудок, жадный интерес ко всем окружающим и удивительный вкус к жизни. А еще она была доброй: Мари не скоро забудет припарку из листьев огуречника в свой первый вечер в Ренне и то, как герцогиня хлопотала, чтобы найти ей новые платья, негодующе заявив, что Мари просто глупо было бояться – никто не посмеет сделать что-то плохое ее собственной кузине. Даже отказаться от платьев оказалось невозможно: «Дитя, ты не можешь, никак не можешь носить при дворе это черное безобразие». Поскольку, помимо «черного безобразия», у Мари были только старые платья из Шаландри, которые уже ей не годились, пришлось принять благотворительность герцогини, хотя из предложенных ей платьев она выбрала только самые простые. Под воздействием твердости и доброты своих новых опекунов она и не заметила, как дала герцогине клятву не делать новой попытки убежать из своего мягкого плена, если ее не начнут принуждать к браку.

– Сними свой мокрый плащ! – сказала тем временем герцогиня, обращаясь к Элин. – Сибилла, пойди принеси девочке одеяло. Не припомню другого такого отвратительного июня.

– Если погода не изменится, – сказала Сибилла, которая была женой главного конюха герцога, – им придется отменить открытие сезона охоты на оленей. Господи, что люди тогда скажут!.. Здесь в сундуке нет одеял, моя госпожа.

– Тогда пойди и возьми с какой-нибудь постели! – приказала Авуаз. – А ты, Корентин, – обратилась она к дворецкому, – скажи, чтобы для гостьи прислали горячего вина. И... почему бы нет?., для нас всех тоже.

Он поклонился и ушел.

– Я принесу одеяло, – предложила Мари.

Когда она принесла одеяло, Элин уже усадили на место Сибиллы рядом с герцогиней, а Сибилла сидела на сундуке, рядом с мокрым плащом и головной повязкой Элин. Элин поджала под себя замерзшие ноги, оставив испачканные в грязи туфельки на сухом камыше. Залитая дождем, хрупкая, светлая и сияющая, она светилась в сумрачной галерее, словно белые фиалки в темном лесу. Мари посмотрела на нее с облегчением. Она надеялась на то, что Элин окажется удивительно красивой. Ее сердце еще упорно сжималось при мысли о Тиарнане, несмотря на все ее попытки указать ему на нелепость такого поведения. Если Элин окажется удивительной, то ей не надо будет стыдиться себя. Мари бережно закутала одеялом хрупкие плечи Элин, и та посмотрела на нее с милой улыбкой благодарности.

– Надеюсь, что солнце выглянет ради вашей свадьбы, леди Элин, – сказала герцогиня. – Но тем временем мы тебе рады. Боюсь, что сейчас в замке много народа, так что тебе до свадьбы придется делить с кем-нибудь постель.

– И после свадьбы тоже, – лукаво вставила Сибилла. Несомненно, герцогиня предвидела такую шутку, но все равно от души посмеялась. Элин порозовела.

В любом замке гостям приходилось делить постели, но в Ренне такое случалось особенно часто. В спальнях постоянно не хватало мебели. Двор Бретани, как и большинство правящих дворов Европы, не оставался на одном месте, а кочевал между резиденциями герцога: Нантом, Рейном, Компером, Плоэрмелем и еще несколькими замками поменьше. Это помогало распределять обузу снабжения двора между различными поместьями, и кроме того, замки оставались свежими. (После нескольких месяцев пребывания всего двора перегруженные канавы и свалки вокруг всех построек начинали невыносимо вонять, поскольку настоящей канализации не существовало.) Когда двор уезжал, спасаясь от запаха, то часть мебели увозили на багажных повозках, но большую часть оставляли в пустых помещениях под охраной постоянного гарнизона замка. Ренн был настолько новым, что собственной мебели еще не успел накопить. Даже камни в его постройках были еще остроугольными и сверкающими, даже свод большого зала еще был светлым, не закопченным десятилетиями дыма. Внутренние стены были по большей части голыми: лишь немногочисленные гобелены и занавеси украшали камень. Ширмы для разгораживания комнат были рассчитаны на помещения меньшего размера и не доставали до стен. Отправляясь на галерею, надо было не забывать захватить с собой табурет, иначе приходилось сидеть на полу или на сундуке, как Сибилла.