Зеленые тени, Белый Кит, стр. 29
— Каков поэт! — восхитился Дун.
— Ближе к делу, мистер Финн, — сказал я и запнулся.
Ибо ни при каких обстоятельствах нельзя требовать от ирландца переходить к делу. К делу добираются петляя и в обход. А переход прямо к делу может омрачить выпивку и пустить насмарку весь день.
— Гм. — Финн ждал извинения.
— Извини.
— Так где я остановился? А, да. АМА! В Дублин их действительно пригласили поучить чистоте, которая сродни божественности.
— Сколько медиков пригласили?
— Бригаду хирургов-мерзавцев и взвод ученых докторишек, выписывающих пилюли. «Айриш таймс» устроила по этому поводу большую шумиху. Одни заголовки чего стоили. Боже мой! «Американские доктора прибыли просвещать ирландцев и сохранять жизни!»
— Звучало замечательно!
— Да, ровно настолько, пока хватило добрых чувств.
— А что, не хватило?
— Своих американских собратьев пригласил дублинский филиал Хирургического колледжа. В пабе, у стойки, да за выпивкой эта идея показалась просто великолепной. Кто-то поздно ночью, должно быть, послал телеграмму, когда все еще были под градусом, и никто потом не вспомнил. И вдруг нью-йоркские хирурги отвечают: «Да, конечно, держитесь, мы идем!» Не успели на том конце прочесть телеграмму, как в Шенноне высаживается десант из врачей, от которых несет ментолом, зыркающих по сторонам, скалящих зубы, мозговитых, но не умеющих этими мозгами пользоваться без последствий для себя.
— Но их все равно приняли с помпой?
— В полном конфузе, потому что не могли вспомнить, посылали они спьяну телеграмму или нет. Дублинский филиал Хирургического колледжа взял на себя смелость и пустил их погулять по хирургическому отделению на целую неделю. Ужасная ошибка. Хирурги подстригли у всех ногти, порылись в нестираных халатах в прачечной, проверили, можно ли скальпелями рассечь волос или они годятся только сыр резать, подышали кислородом, попробовали анестезию по весу и, в конце концов, представляешь, вывели на чистую воду ирландских хирургов и колледж со всеми потрохами. Катастрофа.
— И что потом?
— Ну что? Вышвырнули их всех из страны!
— Они позволили, чтобы их вышвырнули?
— Либо это, либо свежие трупы в морге. Их пинками погнали в Шеннон!
— Они улетели обратно домой?
— Поджав хвосты!
— Но их же пригласили…
— Ничего подобного! Им следовало понять из несуразного текста телеграммы, что ее составляли недоумки.
— Я думаю, следовало…
— Так нет же, они прилетели! Посмотрели. Что уже плохо. Запомнили увиденное, что тоже плохо. Но еще хуже, что они стали высказываться по этому поводу! Газеты разнюхали. «Айриш таймс» бесновалась. «Гнать их взашей из страны!» — орали заголовки. Долой АМА! Прощайте, хирурги, до свидания, американские доки. Катитесь к чертям собачьим, янки!
— И они уехали?
— С концами.
— Да, ну… если б я был на их месте…
— Но ты, слава Богу, не на их месте. — Финн освежил мой стакан.
— Как ты думаешь, Дублин когда-нибудь поправит положение в своих госпиталях?
— Нет надобности, если рядом почта.
— И пенициллин на почте?
— На каждом молодце из свинарника и взопревшей за зиму девице. Свое лекарство носим с собой.
— Выпьем за это, — сказал я.
— Присоединяюсь, — сказал Финн.
Глава 20
— Ты когда-нибудь думал, Финн…
— Стараюсь обходиться без этого.
— Ты замечал, что жизнь похожа на театральные маски — здесь комедия, там трагедия? — спросил я.
— Видел я такие маски, перед занавесом и в антракте, в нашем театре. И что же?
— Тебе не приходило в голову, что события каждого дня, или выражение на наших лицах, напоминает эти маски, перетекают ежечасно из одного состояния в другое? — сказал я.
— Глубоко копаешь. Это просто.
— Неужели?
— В хорошие дни, когда твое лицо раскалывается от хохота, ты входишь в мой паб через парадный вход.
— А в плохие?
— Проникаешь с черного хода, чтоб тебя не видели. Прячешься в философической кабинке, где выстроились двойные и тройные.
— Я запомню твой черный ход, Финн.
— Запомни. И хватит думать. От этого только становишься развалиной. Мой дядя побывал однажды в Риме и умер после этого, от развалин. Он увидел столько разрушенных зданий, что у него начался приступ меланхолии, он приехал домой, прибежал к парадному входу и свалился, не дойдя до стойки бара. Если бы он догадался воспользоваться черным ходом, может, дожил бы до выпивки.
— Который это был дядя, Финн?
— Мы еще к нему вернемся. А пока убери свои потнючие лапы от мозгов. Тебе не приходило в голову, что все университетские профессора, когда-либо забредавшие сюда, страдали от мигрени?
— Не приходило.
— Мозг повреждается от поисков ответов на вопросы. Согласен?
— В общем, да.
— Сказать, чего не хватает профессорам? Сходить на похороны. Вроде тех, с которых мы только что пришли. Именно! После долгой проповеди и еще более долгих возлияний они будут рады, что остались живы, и убегут, пообещав не читать книжек хотя бы месяц, а если и прочитают, не верить прочитанному. Ты сегодня вечером возвращаешься в Дублин?
— Да.
— Тогда возьми вот эту карточку. Это паб на Графтон-стрит с красивой черной дверью, где лечение быстрее и результаты долговечнее.
Я посмотрел на карточку.
— «Четыре провинции». Неужели в Дублине хоть один паб сравнится с твоим? Почему ты не говорил мне?
— Мне нравится твоя болтовня, и я опасаюсь конкуренции. Иди. Он не лучший, но годится, когда воскресенье воцаряется на целую вечность с полудня до заката.
— «Провинции», — прочитал я вслух. — «Четыре».
Глава 21
То был воскресный полдень. Когда гостиничных окон не касалась мгла, их занавешивал туман; дождь смывал туман, потом проходил, уступая место мгле; послеобеденный кофе плавно перетекал в чай с перспективой превратиться в ранний ужин, а потом переместиться в паб, находящийся в погребке, и так до Второго пришествия, и слышно было лишь позвякивание фарфоровых чашек о фарфоровые зубы, шелест шелков и поскрипывание обуви. Тихо взвизгнула шарнирная дверь, что вела в маленький кабинет-библиотеку, и оттуда вышел, хватаясь за воздух, чтобы не упасть, пожилой человек; остановился, окинул всех пристальным взглядом и промолвил спокойным удручающим голосом:
— Пытаетесь кое-как пережить воскресенье?
Потом повернулся и ушел обратно. Дверь со скрипучим шепотом затворилась сама.
Воскресенье в Дублине.
Эти слова уже сами по себе исполнены беды.
Воскресенье в Дублине.
Оброните эту фразу, и она никогда не долетит до дна, а будет падать сквозь пустоту свинцового полдня, пока не пробьет пять часов.
Воскресенье в Дублине. Как бы его пережить.
Бьют погребальные колокола. Заткните уши. Услышьте шипение шуршащего венка из черных перьев, вывешенного на вашей затихшей двери. Прислушайтесь к этим опустевшим улицам под окнами гостиничного номера, которые так и ждут, чтобы заглотить вас, если вы осмелитесь высунуться на улицу до пяти. Ощутите мглу, скользящую влажным фланелевым языком под оконными карнизами, облизывающую крыши гостиниц и оседающую каплями тоски.
«Воскресенье, — думал я. — Дублин». Пабы наглухо закрыты до вечера. Билеты в кино распроданы на две-три недели вперед. Делать нечего, разве что пойти поглазеть на львов, от которых разит мочой, в зверинце Феникс-парка, на стервятников, которых словно окунули в клей и вываляли в ящике тряпичника. Прогуляться вдоль реки Лиффи, увидеть ее туманного оттенка воды. Побродить но аллеям, посмотреть на небеса цвета реки Лиффи.
«Нет, — думал я, — это безумие, марш обратно в постель, разбудите меня на закате, покормите ранним ужином, запихайте обратно в постель, и всем спокойной ночи»!
Но я — герой — сунулся на улицу и в полдень, охваченный легкой паникой, принялся созерцать день краешком глаза. Вот он, лежит распростертый, покинутый коридор часов, окрашенный как верх моего языка в пасмурное утро. В такие дни, должно быть, даже Господа гложет скучища в северных странах. Как тут не вспомнить Сицилию, где любое воскресенье — пышное празднество, искрометное парадное шествие весенних курочек и людей, самодовольно и гордо вышагивающих по теплым, как оладьи, аллеям с распущенными петушиными гребешками, размахивающих руками, ногами, прячущих глаза от горячего солнца, а из вечно распахнутых окон на них ниспадает или обрушивается дармовая музыка.