Катакомбы, стр. 38
Наконец, они видели людей. Они видели закутанные, как капустный кочан, головы и плечи женщин, приходивших к колодцу за водой из какой-то деревни. Они видели ведра, которые опускались и подымались так близко от них, что их легко можно было коснуться рукой. Было что-то невероятное в этих простых крестьянских ведрах: ведь они были выходцами «с того света»! Трудно, почти невозможно было себе представить, что вот их наденут на коромысла и понесут по улице деревни, занятой фашистами. Может быть, фашисты будут трогать их руками и пить из них воду…
Петя и Валентина слышали наверху скрип шагов по снегу, крики мальчишек. Лаяла собака. Даже по этому звонкому лаю было ясно, что это маленькая пушистая собачка с хвостиком, круглым, как бублик. В соединении с холодом, который лился сверху, это составляло картину студеного вечера, с катаньем на салазках, желтым закатом и галками над синими шапками деревенских крыш.
24. СНЕЖИНКА
Один раз в колодец залетела снежинка. Валентина протянула руку, и снежинка села на ее ладонь. Это была большая, очень правильная звезда из белых елочек и молоточков. Петя и Валентина наклонились над ней и стали рассматривать ее, как чудо. Она и была чудо: она была «с того света». Она была граненая и вместе с тем мохнатая. Но ее мохнатость, в свою очередь, тоже была выгранена с ювелирной точностью. Она вся была воплощением зимы. Она включала в себя все составные части блистательной советской зимы, с ледяными кубиками прудов, с кристаллическими коридорами еловых просек, с канителью метели, с синим звоном коньков и круговоротом хоккейного поля, осыпанного звездами фонарей, и с замерзшей рекой, над которой повисли арки и пролеты громадного нового моста, как бы сделанного из тех же, в миллионы раз увеличенных деталей снежинки… Снежинка медленно растаяла. А они все еще продолжали смотреть на каплю, дрожащую на теплой ладони…
Петя и Валентина уже давно набрали воды. Наполненные ведра стояли у стены. Надо было идти назад. Но они оттягивали эту неприятную минуту. Им так хотелось еще хоть немного побыть при дневном свете, дыша чистым зимним воздухом, льющимся сверху! Они молчали. Но молчание их не тяготило. Они уже так привыкли друг к другу, были так душевно близки! Они знали, о чем каждый из них думает. Они не думали о себе и о той странной, фантастической жизни, которой они жили в катакомбах. Эта жизнь уже начинала казаться им естественной и совсем не фантастической. Они просто жили и просто боролись, не думая, что они борются и совершают что-нибудь необыкновенное, а тем более героическое. Они думали о войне и о своих отцах, которые были на фронте. Валентина думала также о своих старших братьях, воевавших где-то вместе с отцом, а Петя думал о маме, и о сестрах, и о Москве, и о своей школе, и о школьных товарищах, и обо всем том, что теперь казалось ему таким невозвратимо далеким, потонувшим в тумане времени. Валентина уже хорошо знала всех Петиных друзей-приятелей и все их дела. Она была в курсе всех Петиных общественных и личных интересов. Он столько раз рассказывал ей обо всем этом!.. Теперь они молчали. Им не надо было разговаривать.
Но была одна тайна, которой Валентина не знала. Эта тайна мучила Петю. Он вяло и как-то жалостно, вскользь улыбался, как бы прося глазами оставить его в покое.
— Эй, Петька, что с тобой? — говорила Валентина, тряся его за плечо.
Он поворачивал к ней огорченные глаза и продолжал вяло молчать.
— Чего ж ты молчишь?
— Я не молчу.
— Может быть, ты больной?
— Не…
Петя даже не произносил слово «нет» полностью. Он его не договаривал. Начинал — и бросал:
— Не…
Как Валентина ни билась, она не могла его вывести из состояния глубокой, печальной задумчивости. И ей приходилось оставлять его в покое.
О чем он думал? Какая тайна тяготила его душу?.. Он бы не открыл эту тайну даже своему отцу — самому близкому человеку на свете. Он дал пионерское слово. Он поклялся под салютом. И он не нарушит клятвы, если бы даже это стоило ему жизни. В такие минуты он видел перед собой умирающего матроса… Петю часто мучил вопрос: не нарушил ли он клятву? Опасаясь, что он может попасть в руки врагов, а вместе с ним в их руки может попасть комсомольский билет краснофлотца Лаврова и флаг корабля, которые он поклялся сохранить, Петя спрятал их в облицовке заброшенного степного колодца. Он чувствовал, что поступил правильно. Но теперь все чаще и чаще перед мальчиком вставал вопрос: что же будет с флагом и комсомольским билетом дальше? Хорошо, если они так и пролежат все время. Наступит же наконец день — а Петя был уверен и никогда не сомневался, что такой день обязательно наступит, — когда враг будет разбит и можно будет спокойно пойти, вынуть флаг и билет и возвратить их Красной Армии от имени комсомольца Николая Лаврова. Но что, если за это время с флагом и билетом что-нибудь случится? Вдруг кто-нибудь нечаянно раскопает старый колодец и среди камней найдет флаг и комсомольский билет? Вдруг они как-нибудь попадут в руки врагов?
…Вот по степи идет неприятельский обоз. Солдаты хотят пить, но у них нет воды. Они видят колодец. Они бегут к нему с ведрами. Но в колодце нет воды. Они поворачиваются и уже хотят идти назад, как вдруг один из них замечает кусочек материи, говорит: «Что это?» — и вытаскивает из щели флаг и билет… Вот Красная Армия наступает на Одессу. Враги бегут. Они добегают до старых, полуразрушенных окопов и пытаются в них закрепиться. Они втаскивают в старый колодец пулемет и замечают угол материи, высовывающийся из щели. «Что это?» И они вытаскивают флаг и билет… Вот по степи идет немецкая трофейная команда, собирающая железный лом, брошенное оружие и неразорвавшиеся снаряды. «А ну-ка, посмотрим, нет ли чего-нибудь в этом старом колодце», — говорит один из немцев, в черной фуражке с большими полями и мертвой головой вместо кокарды.
Иногда Петя готов был рассказать Валентине все. Несколько раз он уже даже начинал рассказывать, но всегда его останавливало чувство ложного самолюбия…
— Валентина! — вдруг сказал он сумрачно, не поднимая ресниц. — Я хочу тебе сказать одну вещь.
— Давай говори!
— Только прежде поклянись, что никто не узнает.
— Клянусь! — быстро сказала Валентина, и глаза ее нетерпеливо засветились. — Говори давай!
— Это мало, что ты клянешься. Еще неизвестно, чем ты клянешься.
— А чем тебе надо?
— Можешь дать честное пионерское?
— Могу.
— А честное под салютом?
— Честное под салютом?.. — Она задумалась. — Смотря какая у тебя тайна.
— У меня очень важная тайна.
— Мне надо сначала знать, какая именно.
— Дай честное под салютом, тогда скажу.
— Э, нет! Ты сначала скажи, а тогда я дам честное под салютом.
— Хитрая!
— Сам хитрый!
— Дай честное под салютом, тогда скажу.
— А вдруг у тебя какая-нибудь пустяковая тайна? Разве можно по пустякам давать честное под салютом?
— У меня тайна не пустяковая.
— Дай честное под салютом, что не пустяковая.
— Хорошо. Я тебе дам честное под салютом, что не пустяковая, но только ты мне сначала дай честное под салютом, что, если я тебе дам честное под салютом, то ты мне дашь честное под салютом… — Петя запутался.
— Ты под салютом, я под салютом, он под салютом, они под салютом! захохотала Валентина, махая руками.
— Замолчи! — закричал Петя. — Ты меня сбила.
Он собрался с мыслями и упрямо окончил мысль:
— Ты мне сначала дай честное под салютом, что если я тебе дам честное под салютом, то ты мне дашь честное под салютом, что не выдашь моей тайны. И тут же он не удержался и сам захохотал.
Вдруг Валентина насторожилась, заглянула в колодец и дернула мальчика за рукав:
— Помолчи! Тише… — Она предостерегающе подняла палец.
Петя заглянул через ее плечо вниз и увидел на фоне блестящего кружка желтого, вечереющего неба, отраженного в воде, темный силуэт двух женских голов, наклонившихся над колодцем. Они разговаривали негромко, сблизив головы, но каждое слово было слышно довольно ясно, хотя и гулко, будто сказанное в рупор.