Полуночный танец дракона, стр. 34
Из мира грез его вырвал детский крик. Посреди поля стоял малыш Тони.
— Папа!
— Тони! — вскричал отец.
Тони принялся кувыркаться и прыгать с места на место.
— Бабах! — выкрикивал он время от времени. — Бабах! Бабах!
— Уйди оттуда, адское отродье! Сейчас тебя разорвет на куски!
Слова отца, похоже, только подзадорили Тони, который начал скакать с утроенной силой.
Фермеры недоуменно переглянулись.
— Погоди, — сказали они. — Может быть, там и бомбы никакой нет? Вон как твой сынишка скачет!
— Бог обделил его разумом, — ответствовал им отец и, вновь повернувшись к полю, проревел: — Уйди оттуда, идиотина!
Тони, смеясь, подбежал к отцу.
— Зачем ты там скакал? — спросил его отец.
— Хотел взорваться, папа.
На четвертый вечер после падения бомбы мать подошла к окну и долго смотрела на волнующуюся осеннюю ниву.
— Ты собираешься оставить пшеницу на поле? — спросила она.
— А кто будет платить за гробы и свечи для погибших жнецов?
— Еще день-другой — и убирать ее будет поздно. Теперь ты только и делаешь, что болтаешь и пьешь.
Она вышла из дома и направилась прямиком к пшеничному полю.
— Вернись! — прокричал он.
Жена вернулась с поля примерно через час. Смерив его презрительным взглядом, она уверенно заявила:
— Завтра начинаем уборку урожая.
— А вдруг во время уборки…
— Да нет там никакой бомбы! Я обошла все закоулки нашего поля, и, как видишь, ничего страшного со мною не случилось! Убирать хлеб начнем прямо завтра — тянуть больше некуда!
В эту ночь отец спал плохо. Несколько раз он просыпался и мрачно поглядывал на спящую супругу. Выйдя в соседнюю комнату, он так же мрачно посмотрел на спящего Тони и пробормотал:
— Надо же быть таким дурачком, чтобы скакать по полю, на котором лежит страшная бомба!
Отец вернулся в спальню и лег, прислушиваясь к шелесту пшеницы и глядя в усеянное звездами небо. Сна не было ни в одном глазу. Там, за окном, шумела нива и беззвучно кружили звезды… И это называется жизнь? Если он прибежит в деревню и скажет, что жена родила ему дочь, кто-то тут же ответит: «Ну и что? А мне жена родила сына» или, того пуще, «А у жены Роберто родилась двойня!» «Моя жена заболела», — скажет он, и кто-то парирует: «А моя умерла». Ну никогда не отличиться! Хоть бы раз для приличия сгнила, что ли, пшеница или развалился сарай! Вон у одного соседа весь силос сгорел, у другого — деда когда-то убило молнией, и разговоров об этом хватает на много лет. А у него что? И сказать толком нечего. Не скажешь же им, в самом деле: «Помните то лето, когда у меня ничего не сгорело?»
И пшеница у него была такая же, как и у всех остальных, не хуже и не лучше. Средняя такая пшеница.
Вроде бы все только наладилось — и тут на тебе, жена взялась за косу.
Ровно в шесть утра раздался взрыв. Жена свесила ноги с кровати и сказала:
— Не больно-то и громкий.
— Ты ничего не понимаешь! Наш дом едва не смело ударной волной! — воскликнул он.
В небе все еще виднелся дым. К дому уже сбегались люди.
— Взорвалось где-то там!
— Да нет же. Взрыв произошел с той стороны!
— Кому ты будешь говорить!
Они исходили пшеничное поле вдоль и поперек.
— Выходит, это произошло не на поле, — изрек Питер.
— Что ты понимаешь! Сказано тебе на поле, значит, на поле!
Из дома высыпали дети в ночных рубашках.
— Питер правильно сказал, — закричал Тони, указывая куда-то за забор. — Вон где взорвалось!
И действительно, в пятидесяти ярдах от пшеничного поля возле маленького ручейка появилась небольшая воронка, из которой поднимался сизый дымок.
— Маленькая она какая-то, — заметил Тони.
— Нет, большая, — отрезал отец.
— Не больше моей головы!
Соседи бросились к воронке, отец же продолжал стоять на прежнем месте.
— Она была с хорошую бочку, — пробормотал он еле слышно и тут же куда более уверенным голосом добавил: — В любом случае, это была не моя бомба!
— Как так? — изумились соседи.
— А вот так, — внушительно ответил отец. Моя бомба упала в поле. Будто паровоз с неба свалился. Даже огонь был виден, и железные колеса, и пар шел — вот какая была бомба огромная!
— Но тогда выходит, бомб было две!
— Одна, две — какая, к черту, разница? — взорвался отец. — Они упали на землю одновременно! Но моя бомба была гигантской! А это так — хлопушка, которая к тому же упала совсем не на моем участке!
— Пятьдесят футов не в счет! — сказал Тони.
— Какая разница — пятьдесят футов или миллион миль?
— Но разве возможны подобные совпадения? Нигде никогда ни одной бомбы, а тут — сразу две!
— И все-таки это так, враг все еще прячется в моей пшенице!
— Папа! — шепнул Тони, показывая куда-то рукой. — Смотри!
Все дружно повернулись в одну и ту же сторону.
По золотому пшеничному полю с косою в руках неспешно шла мама. Она вежливо поздоровалась с соседями, подошла к отцу и сунула косу ему в руки.
И еще много лет спустя, сидя за стаканчиком вина в баре деревенской гостиницы, отец, бывало, завидев в толпе посетителей незнакомое лицо, брал в руки стакан и, подойдя к приезжему, повздыхав, заговаривал наконец:
— Вы слышали когда-нибудь об огромной бомбе, которая упала на мое пшеничное поле и тикает там и по сей день?
После этого он вновь тяжело вздыхал и добавлял:
— Вы спросите — откуда у меня эти седины и эти морщины? А все оттого, что все эти годы мы живем словно на пороховой бочке… Ведь бомба эта может взорваться в любое мгновение!
— Но тогда — говорил, бывало, собеседник, — почему бы вам не переехать в более безопасное место?
— Разве я похож на труса? — кричал он в ответ. — Нет, клянусь Богом, мы не уедем отсюда никогда! Слышите? Никогда! Мы будем пахать и сеять, как и прежде. Однажды утром вы раскроете газету и увидите в ней маленькую заметку, в которой будет говориться о последних жертвах давно закончившейся войны. Да, спасибо, я, пожалуй, не откажусь выпить еще стаканчик.
Кстати говоря, отец и по сей день недолюбливает Тони с его тонким лицом и маленькими белыми руками. Много раз в последующие годы приходили от него письма то из Лондона, то из Парижа или Будапешта, и сквозь строчки, написанные изящным почерком, проглядывала его улыбка мадонны. И всегда, как прощальное приветствие, в конце писем стояло одно слово: «Бабах!»
Поберегись!
Fore! (2001)
Как только солнце стало садиться, из-под деревьев вышли тени, которые с каждой минутой становились все длиннее и длиннее. Игроки в гольф уложили свои клюшки в сумки, собрали мячи, сняли темные очки и направились к автостоянке. Когда солнце совсем скрылось за горизонтом, вместе с ним скрылись и машины. Стоянка опустела, на площадке для гольфа никого не осталось. Вернее, почти никого.
Гленн Форей сидел за компьютером в своей конторке, находившейся неподалеку от стартовой позиции, когда он услышал звуки ударов по мячу. Удар, второй, третий.
Хорошие такие удары. Не совсем обычно для этого времени.
Гленн Форей выглянул в окно.
Возле крайней слева стартовой метки он разглядел знакомую фигуру в шапочке, надвинутой по самые брови, со старомодной металлической клюшкой в руках. В последние годы этот человек заглядывал на площадку не слишком часто, но сейчас как будто вознамерился наверстать упущенное. Вот он положил на траву три мяча, выпрямился, взял клюшку поудобнее и произвел еще три сильных удара.
Гленн Форей посмотрел в сторону стоянки и увидел, что на ней осталось всего две машины: одна из них принадлежала ему, вторая — одинокому игроку в гольф. Он поднялся из-за стола и встал у открытой двери, наблюдая.
Процедура повторилась. Три новых мяча. Три удара. Мужчина собирался все повторить еще раз, когда Гленн Форей приблизился к меткам и встал рядом. Ничем не выдав, что присутствие наблюдателя замечено, тремя сильными ударами мужчина послал и эти мячи далеко вдоль зеленой трассы.