Из праха восставшие, стр. 28

Тимоти задумался, раскрыл рот, начал было: «Ну…» — и смолк.

— Говори. Я знаю твои мысли, но ты должен высказать их сам.

— Нет, — сказал Тимоти. — Я не хочу быть таким, как вы.

— Это что, начало мудрости? — пергаментно улыбнулась Прабабушка.

— Не знаю. Я думал. Я смотрел на всех вас и в конце концов решил, что я, пожалуй, хотел бы иметь такую же жизнь, как у большинства людей. Я хочу знать, что когда-то я родился и, наверное, должен смириться с тем фактом, что когда-нибудь я умру. Но глядя на вас, наблюдая за вами, я как-то вот думаю, что все эти долгие ваши годы не имеют особого значения.

— Что ты имеешь в виду? — спросила Прабабушка. Порыв ветра швырнул в окно пригоршню искр, опалив четырехтысячелетнее полотно ее савана.

— Ну вот, скажем, счастливы ли вы? Вряд ли, и мне очень от этого грустно. Я просыпаюсь ночью и плачу, понимая, что вы имели в своем распоряжении все эти долгие, почти бесконечные годы и это не принесло вам особой радости.

— Да, Тимоти. Время — тяжкая ноша. Мы слишком много знаем. Воистину мы жили чересчур долго. И тебе, в твоей новообретенной мудрости, надо приложить все старания, чтобы сделать свою жизнь полной, наслаждаться каждым моментом и когда-нибудь, через много лет, уснуть спокойно, зная, что жизнь твоя удалась и что мы, Семья, тебя любим. Ну что ж, пора и уходить, здесь нам делать больше нечего. Бери меня на руки и неси, дитя; ты будешь моим спасителем.

— Я не смогу! — испугался Тимоти.

— Я легка, как пух одуванчика, как семечко чертополоха, — прохрипела Неф. — Чтобы поднять меня и увлечь, хватит легчайшего твоего дуновения.

Так оно и оказалось: при первом же прикосновении этот туго увязанный сверток снов и костей, бывший древним уже тогда, когда расступилось Черемше море и Моисей говорил с горящим кустом, взмыл в воздух. Увидев, что ноша ему под силу, Тимоти заревел, подхватил ее на руки и бросился из Дома прочь.

Суматоха крыльев и бег над холмом тяжелых, набрякших водой облаков создали такую тягу, что все дымовые трубы, все девяносто девять или сто, взревели и выбросили вверх всю столетиями копившуюся сажу, а вместе с ней — ураган с Гебридов, ласковый ветер с Фиджей и бесчинствующий смерч из Канзасской глухомани. Этот проснувшийся вулкан арктического воздуха вперемежку с тропическим взломал облака и вырвал из них сперва легкий дождь, затем ливень, а затем Джонстаунский потоп, [25] который быстро потушил огонь и превратил полуразрушенный Дом в мокрую головешку.

Вместе с огнем ливень притушил и бездумную ярость толпы, и та отступила, разбилась на случайные кучки и вяло потащилась по домам, предоставив все льющейся и льющейся с неба воде отмывать пустую, грубо смятую скорлупу Дома, в котором уцелела только одна, самая большая дымовая труба, вздымавшая свою глотку туда, где загадочным образом повис обломок чердака, удерживаемый не более чем несколькими, брусьями и сонным дыханием.

Там лежала Сеси, лежала, тихо улыбаясь охватившему мир смятению, сигналя тысячам членов Семьи: лети сюда, беги туда, дай ветру подхватить тебя, дай земле притянуть тебя, будь листком, будь паутинкой, будь следом без ноги, будь улыбкой без губ, будь клыком без пасти, будь шкурой без костей, будь саваном утреннего тумана, будь незримой душой, слушайте все и внимайте, ступайте, ты на запад, ты на восток, гнездитесь на деревьях, ложитесь на луговую траву, взмывайте в поднебесье с жаворонками, сбивайтесь в стаи с бродячими псами, мурлыкайте с кошками, прячьтесь на дне колодцев, оставляйте на свежевспаханной земле и постелях отпечатки тела без вмятины от головы, пробуждайтесь на рассвете с колибри, роитесь с закатными пчелами, слушайте, слушайте все!

В конце концов быстро слабевший дождь ополоснул обугленные развалины по последнему разу и совсем сошел на нет. Теперь на вершине холма осталась лишь половина Дома с половиной сердца и одним легким — да вознесенная к небу Сеси, сторожкий компас, сном своим без устали указывавший членам Семьи их причудливые и разнообразные судьбы.

Ветвящимся потоком снов расходились они по дальним деревушкам, лесам и фермам, и Отец с ними, и Мать, в вихре шепотов и молитв, прощаясь и суля вернуться в каком-нибудь будущем году, чтобы найти и обнять своего покинутого сына.

Прощайте, прощайте, прощайте! Их голоса звучали все слабее, а потом и совсем исчезли, и осталась одна только Сеси, печально провожавшая их в даль.

И все это слышал, и видел, и знал Тимоти, и он плакал не переставая.

Отойдя на милю от Дома, над которым поднимался султан густого, черного дыма, пронизанный кое-где огненными светлячками, Тимоти остановился под деревом, где чуть раньше переводили дыхание многие из его кузенов, а, возможно, и Сеси. Минуту спустя рядом с ним затормозил старый, разболтанный автомобильчик; пожилой фермер, сидевший за рулем, переводил глаза с Тимоти на далекий пожар и обратно.

— Чего это там? — спросил он, указывая подбородком на пылающий Дом.

— Не знаю, — пожал плечами Тимоти. — Горит чего-то.

— А что это ты такое несешь? — прищурился фермер на длинный сверток у Тимоти под мышкой.

— Старые газеты, — с готовностью откликнулся Тимоти. — Я их давно собираю. Не все, а которые с комиксами. И журналы тоже, старые всякие. У меня есть такие, что до «Грубых всадников», даже до «Бычьей тропы». Вот говорят некоторые, что плешь, макулатура, а мне нравится. — При каждом его движении сверток негромко шуршал. — Классная плешь. Мощная макулатура.

— Ну точно как я был когда-то, — дружелюбно улыбнулся фермер. — Хорошее было время. Подвезти тебя?

Тимоти кивнул и оглянулся на Дом; теперь искры взлетали над ним снопами, как праздничный фейерверк.

— Залезай.

Машина затарахтела по проселку. Больше Тимоти не оглядывался.

Глава 22

Тот, который не забыл

Шли дни, шли недели, а к обгорелым развалинам, черневшим на вершине холма, не приближалась ни одна человеческая душа. Сперва на пепелище то там, то сям пробивались еле заметные струйки дыма, потом осталась только пыль, вздымавшаяся на ветру облаками и полотнищами, в которых, как скоротечные сны, мелькали и тут же исчезали видения Дома, воспоминания о Доме, а потом и пыли тоже не стало.

А еще через какое-то время на ведущей к вершине холма дороге появился юноша; он шел сомнабулической походкой не совсем еще проснувшегося человека и смотрел на разоренный, обезлюдевший Дом так, словно знал когда-то, что в нем было, а теперь все старается вспомнить и не может.

Налетевший ветер вопросительно зашуршал голыми ветками соседних деревьев.

Юноша внимательно прислушался, а затем ответил.

— Том, — сказал он. — Это я, Том. Ты знаешь меня? Ты помнишь меня?

Ветки вздрогнули воспоминанием.

— А ты сейчас здесь? — спросил Том.

— Почти, — прошелестело чуть слышно. — Да. Нет.

Тени пошевелились.

Парадная дверь Дома медленно, со скрипом приоткрылась. Том шагнул к крыльцу.

Дымоход в центре Дома вздохнул умеренным до сильного ветром средних широт.

— Если я войду и буду ждать, что тогда? — спросил Том, глядя на огромную дверь опустевшего Дома.

Дверь распахнулась настежь. Немногие уцелевшие стекла задрожали, дробя свет только-только зажегшихся звезд.

— Входи, — ответила тишина. — Жди.

Том шагнул на ступеньку и остановился.

Бревна Дома чуть наклонились внутрь, словно приглашая его подойти ближе. Он шагнул еще раз.

— Я не знаю. Что я ищу? Кого?

Тишина. Дом ждал. Ветер в деревьях ждал.

— Энн? Это ты? Да нет. Она уехала давным-давно. Но была и другая. Я почти помню ее имя.

Дом нетерпеливо заскрипел. Он шагнул на третью ступеньку, четвертую и встал перед широко распахнутой дверью, сопротивляясь мягкому напору ветра, который подталкивал его внутрь. Но он стоял неподвижно, закрыв глаза, пытаясь различить лицо, смутно рисовавшееся на внутренней стороне век.