Если бы Бах вел дневник, стр. 12
19 ноября маэстро получает в руки декрет «О назначении Иоганна Себастьяна Баха королевским придворным композитором».
Назначение в придворные композиторы пришло очень кстати, Бах в это время был в состоянии распри с Эрнести, новым ректором школы св. Фомы, вызванной разногласиями по вопросу разграничения компетенции ректора и кантора. Бах пишет своему повелителю следующее:
«В то время, когда я с глубочайшей верой воспринимаю милостивейшую протекцию Вашего Королевского Величества, я все же решаюсь покорнейше просить Ваше Величество о помощи в моем теперешнем стесненном положении. Мои предшественники, бывшие канторами школы св. Фомы, до сих пор, согласно традиционному школьному распорядку, располагали правом назначать префектов (руководителей хора) для большого хора, исходя при этом из того правильного соображения, что только они могут знать наиболее верно, кто наиболее пригоден для использования в этих целях; я также долгое время пользовался этим правом безо всяких возражений, но, несмотря на все это, теперешний ректор, М. Иоганн Август Эрнести, не постыдился назначить руководителя хора без моего согласия, причем назначил такого человека, который в музыкальном отношении очень слаб. Когда же я, заметив наступивший вследствие этого хаос в музыке, был вынужден внести изменения и выбрать вместо назначенного руководителя хора человека более подходящего, ректор Эрнести не только упрямейшим образом возражал против моего намерения, но и, к величайшей моей обиде и позору, под страхом порки запретил всем живущим в интернате школьникам подчиняться моим распоряжениям. И хотя я просил защитить мои полностью обоснованные права, здешний магистрат (приложение, пункт А), а также здешнюю королевскую консисторию (приложение, пункт Б), умоляя о сатисфакции за понесенные мною оскорбления, все это было напрасно… абсолютно безрезультатно».
Однако, несмотря на все это, было бы заблуждением считать, что Бах прожил лейпцигские годы в постоянно плохом настроении и желчных мыслях. Это было бы совершенно несовместимо с его темпераментом. До нас дошел написанный композитором собственноручно текст к одной его кантате, созданной, вероятно, в тридцатые годы, в которой он, по выражению Спитта, «доходит до того, что в самой персональной форме и в самых преувеличенных выражениях возносит хвалу Лейпцигу и городскому муниципалитету, который доставил ему столько неприятностей». Этот текст дает нам возможность увидеть мастера звуков за утомительным трудом создания стихов и подыскания рифм:
Королевская поддержка и растущий авторитет Баха в конце концов оказали влияние на ректора и на муниципалитет и вынудили их оказывать чувствительному маэстро заслуженное им уважение.
О том, как Бах разучивал свои произведения на репетициях хора и оркестра, особенно пластично и вдохновенно рассказывает бывший коллега Баха Геснер, который одно время был и ректором школы св. Фомы. Этот ценный документ находится в одном из примечаний на латинском языке к произведению «Различные учения», которое Геснер опубликовал в
«Все это ты, Фабиус, счел бы незначительным, если бы однажды воскрес из мертвых и своими глазами увидел Баха (я потому говорю о нем, что он недавно был еще моим коллегой по лейпцигской школе св. Фомы), как он обеими руками и всеми пальцами играет на клавире, который объединил в себе звуки многих цитр, или как он играет на инструменте инструментов, которого меха заставляют звучать бесчисленные трубки; как он то обеими руками, то обеими ногами скользит по клавишам, и один извлекает целый ряд совершенно разных и в то же время подходящих друг к другу звуков; если бы ты мог видеть, говорю я, как этот человек, один делая то, что не в силах сделать многие ваши цитристы и флейтисты, взятые вместе, не только поет мелодию, как цитрист, сопровождающий пением свою игру, и таким образом разрешает свою задачу, но вместе с тем следит и за другими певцами (их тридцать, а иногда и сорок) и то жестом, то отбивая такт, то грозящим пальцем держит их в порядке и дает одному высокий, другому низкий, третьему средний тон; если бы ты видел, как он, совершенно один и даже при самом громком пении – хотя из всех задач его самая трудная – немедленно замечает, если тут или там что-нибудь не ладится, держит все в своих руках, предотвращает беду и возвращает уверенность; ритм живет во всех его членах, острый слух моментально улавливает всякую гармонию, и хотя диапазон его собственного голоса незначителен, он может петь на все голоса; словом, видя все это, ты счел бы все остальное ничтожеством. Между прочим, я большой поклонник старины, и все-таки мне кажется, что мой друг Бах или любой подобный ему таит в себе много таких людей, как Орфей, и стоит двадцати таких певцов, как Арион».
Картину эту хорошо дополняет достоверный анекдот, согласно которому Бах однажды во время репетиции темпераментным жестом сорвал с себя парик и швырнул его в лицо фальшиво играющему органисту Гёрнеру с криком: «Сапожник, вам бы только сапоги латать!». Во всяком случае: «Друзья и враги склонялись перед непреодолимой силой его неслыханно виртуозной игры,» – говорит Спитта о Бахе-органисте. Шейбе, который, кстати, был строгим критиком Баха, говорит о нем: «Считали почти непостижимым, как он мог так особенно и так быстро переплетать и вытягивать пальцы рук и ноги, совершая ими величайшие скачки на инструменте, не допуская ни единого фальшивого звука, причем тело его оставалось совершенно неподвижным».
Удары судьбы
Смерть была частым гостем в доме кантора церкви св. Фомы. Бах потерял не только свою первую жену, ему пришлось перешить также смерть одиннадцати из своих двадцати детей. Только пять его сыновей и четыре дочери перешили отца. Были периоды, как, например, между 1726 и 1733 годами, когда смерть почти ежегодно посещала его дом. Мы даже не можем себе представить, сколько болезней и забот отягощали эту многочисленную семью и отца, постоянно занятого воспитанием детей и уходом за ними. Особенные страдания причинял ему его слабоумный сын Готфрид Генрих. Заботы другого рода были связаны с Готфридом Бернардом.
«Странно, что у этого человека, который воплотил в себе честность и деловую порядочность своих предшественников, было два столь отличных от него сына. Хотя милостивое провидение избавило его от зрелища трагической судьбы его старшего сына Вильгельма Фридемана, но выходки Готфрида Бернарда были для него источником постоянных забот до тех пор, пока в 1739 году ранняя смерть не унесла молодого человека…».
Боль из-за неудавшегося сына и чувство стыда за его развратный образ жизни, бросавший тень на его честное имя, удручали душу Баха; насколько он был подавлен этим, видно из письма, написанного господину Клемму из Зангерсхаузена, в доме которого жил Бернард:
«Милостивый государь и высокоуважаемый господин Клемм!
Надеюсь, что Вы не сочтете за обиду и извините меня за то, что по причине моего отсутствия я не смог раньше ответить на Ваше любезное письмо – всего лишь два дня назад я вернулся домой из Дрездена. Какой боли и мучений мне стоило написать этот ответ, Вы, милостивый государь, легко можете себе представить, ибо Вы тоже являетесь любящим и заботливым отцом своих милых детей. Моего (к сожалению, неудавшегося) сына я не видел с тех пор, как он имел честь воспользоваться Вашим любезным гостеприимством. Вам небезызвестно и то, что тогда я полностью уплатил не только за питание моего сына, но и мюльхаузенский вексель (по всей вероятности, он из-за этого исчез тогда!). Более того, я оставил еще несколько дукатов на прочие его расходы в надежде, что он начнет новую жизнь. Однако теперь, к величайшему моему ужасу, я опять слышу, что он снова делает долги на каждом шагу, сохраняя свой прежний образ жизни; более того, он исчез и до сегодняшнего дня даже не известил меня о своем местонахождении. Что я могу еще сказать или сделать? Так как никакие внушения и даже самая участливая забота и поддержка здесь не помогут, мне остается только терпеливо нести свой крест и вверить свое недостойное дитя божьей милости, надеясь, что небо однажды услышит мои жалобы и молитвы, что исполнится святая воля, и мой сын поймет, что только божья милость способна наставить его на праведный путь. Так как Ваша милость заверила меня в том, что никто не винит меня в плохом поведении моего ребенка и все убеждены в том, что я добрый отец, принимающий близко к сердцу судьбу своих детей и старающийся всеми силами способствовать их благополучию, я осмелюсь снова направить к Вам своего сына, при наличии у Вас свободного места, в надежде, что цивилизованный образ жизни в Зангерсхаузене и высокопоставленные доброжелатели поощрят его к лучшему поведению, за что я снова чувствую себя обязанным высказать благодарность; Ваша милость, не сомневаюсь, отсрочит изменение, о котором Вы меня предупреждали, до тех пор, пока мы не узнаем, где находится мой сын (всеведущий бог свидетель, что я не видел его с прошлого года), чтобы знать о его дальнейших намерениях. Остается ли он и изменит ли свой образ жизни? Или он хотел бы попытать счастья в другом месте? Я не хотел бы, чтобы милостивый господин советник и в дальнейшем затруднял себя им, я хочу только просить еще о некотором терпении, пока он снова появится или пока мы каким-либо другим путем узнаем о том, куда его занесла судьба. Ко мне приходят всякие кредиторы, но без устного или письменного признания этих долгов моим сыном я не могу заплатить им (на это я имею полное право), но покорнейше прошу Вашу милость, будьте столь любезны и добудьте точные сведения о его местонахождении, ибо только располагая точными сведениям о нем, я могу решиться на самые крайние меры и смогу попытаться смягчить окаменевшее сердце, склонить его к благоразумию. Так как до сих пор он имел счастье жить у Вашей милости, прошу Вас, будьте любезны сообщить мне, взял ли он с собой свои немногие вещи или кое-что осталось после него? В ожидании скорого ответа желаю Вам более счастливого отпуска, чем тот, что ожидает меня, остаюсь к услугам Вашей глубокоуважаемой супруги
Вашей милости преданнейший слуга Йог. Себ. Бах
Лейпциг, 24 мая 1738 года».