Отель «У озера», стр. 9

Он умер совсем нестарым, сорока с небольшим, ее маленький бедный профессор, и презиравшая его Роза окончательно опустилась уже после его смерти. Не проходило дня без того, чтобы она, все больше погрязая в неопрятности и злобе, не поносила память о нем. Когда же она умерла в свой черед, ненадолго пережив мужа, Эдит нашла в ее бумагах выцветший обрывок письма, которое отец тщательно, с присущим студенту усердием написал на немецком. То было приглашение, куда — непонятно, но первая фраза содержала намек на давние счастливые времена. Отец писал своим тонким наклонным почерком: «Милостивая государыня, окажите мне честь…» Остальное было оторвано.

Эдит потерла глаза и снова взялась за перо.

«Милый, любимый, ты не представляешь, как много я о тебе думаю, как ты мне нужен и как я жду нашей встречи».

Она осторожно промокнула письмо и отложила в сторону. Затем взяла папку с текстом «Под гостящей луной», извлекла рукопись, перечитала последний абзац и послушно склонилась над своим ежедневным трудом — сладким дурманом воображения.

— По-моему, у вас появился поклонник, — хихикнула миссис Пьюси.

Эдит не ответила, да от нее, видимо, и не ждали ответа: миссис Пьюси — в нежно-зеленом костюме и при дневных жемчугах — отвернулась подозвать Маривонну, чтобы та принесла еще кипятка.

Ошалевшая и измотанная после нескольких часов работы над книгой, Эдит спустилась в гостиную и застала там одну мадам де Боннёй, которая через лупу читала по строчкам «Gazette de Lausanne». Плотная и теплая тишина гостиной показывала, что к ленчу она опоздала, а чаю еще не время. Она пересекла вестибюль, все еще слегка не в себе от трудов, и, привычно толкнув вращающуюся дверь, вышла в день такой совершенной прелести, что посетовала — как же она могла его упустить. Осеннее солнце заливало ласковым медовым светом гладь озера; крохотные волны с тихим шорохом лизали берег; белый пароход бесшумно скользил в сторону Уши; а на песчаной дорожке, прямо под ногами, она увидела ежик каштана, из лопнувших створок которого выглядывало коричневое ядрышко ореха.

4

В кафе с запотевшими окнами — сейчас они были кристально прозрачны и блестели на послеполуденном солнце — почти не было посетителей. Сев за укромный столик, Эдит на миг зажмурилась от бьющего в глаза солнца и испытала прилив чистого удовольствия. Время растворилось; ощущения обострились. Она выпила кофе — чувства персонажей все еще не могли разрядиться в ней, поэтому есть не хотелось, — откинулась на спинку стула и снова закрыла глаза, наслаждаясь заслуженным отдыхом после своих скромных, неведомых миру трудов. Когда же она раскрыла глаза, то увидела удивительное зрелище: далеко, на самом берегу озера, дама с собачкой грациозно наклонялась и выпрямлялась всем своим гибким узким телом, время от времени взмахивая тонкой рукой, ее спутанные волосы отливали на солнце, а одинокие крики «Кики! Кики!» едва проникали через стекло. Маленький песик, забыв о своей истерии, исправно бросался за брошенной палкой. Странный порыв этой женщины, непривычное исступление и сосредоточенность в ее жестах заставили Эдит вспомнить об осторожности; она вернулась той же дорогой в отель к печали своего изгнания.

Сойдя к чаю, Эдит удивилась, застав в гостиной мужчин, которых раньше не видела. Их обслуживали молодые официанты, которых она до этого тоже не замечала, а мужчины группами сидели за столиками, пребывали в отличном настроений и в сердечном согласии обсуждали свои дела. Двое или трое проводили ее взглядами, но тут же вернулись к вещам более важным, которые, собственно, и свели их здесь, после окончания рабочей конференции в Женеве, для прощальной дружеской встречи накануне отбытия. До Эдит впервые дошло, что в отеле служит немало народа, но многие присутствуют как бы незримо и появляются лишь тогда, когда того требуют обстоятельства; и уж тут, в урочное время, они обслуживают клиентов со всем рвением и пониманием важности происходящего. Похоже, именно такое время и наступило. Мсье Юбер, восседающий за конторкой и всячески мешающий зятю справляться с обязанностями, улыбался, отвешивал поклоны и требовал внести в меню на ужин изменения, сопряженные с немалыми трудностями.

В это столпотворение и вступила миссис Пьюси, наморщив носик от непривычного табачного дыма. Она, как всегда, запоздала и, вероятно, немного утомилась от хлопотного дня, который не оправдал себя количеством покупок. Эдит словно магнитом перетянуло с ее места за столик миссис Пьюси; последняя объяснила, что они отправились за блузкой особого фасона, с ажурной строчкой, но их постигло разочарование. Маленькая портниха, которая шила такие блузки, как сквозь землю провалилась, не предупредив их, хотя прекрасно знала, что миссис Пьюси и Дженнифер приезжают каждый год и всегда заказывают целую партию. И не забывают поздравлять ее с Рождеством.

— До чего докатились, — пожаловалась миссис Пьюси. — Даже в Швейцарии разучились обслуживать. Нет, не понимаю я, куда движется время, — печально улыбнулась она. — Да, все меняется, и, увы, не к лучшему. Но одного от меня никогда не дождутся — чтобы я снизила свои требования. Я всегда требую самое лучшее. Вероятно, это у меня от рождения. Как говаривал муж, «брать — так уж лучшее».

— Мамочка! — возопила Дженнифер. — Ты и есть самое лучшее.

Она схватила мать за руку, и в их глазах блеснула сдержанная слеза недавно осиротевших душ; и пусть все их сиротство сводится к вероломству мастерицы по ажурной строчке, подумала Эдит, она едва ли способна их утешить. Хотя удивительное, с ее точки зрения, единение матери с дочерью было продемонстрировано в очередной раз, она все приглядывалась к Дженнифер, в которой, как ей с самого начала казалось, было не больше чувства, чем в гладкой доске, при всех ее порывистых жестах и умении выразительно встревать в разговор. Эдит признавала, что Дженнифер являет собой великолепный образчик, естественное свидетельство материнской опеки. Широкое белое лицо, на котором, возможно, собранные воедино и не очень выразительные глаза, нос, рот и брови чувствовали себя несколько потерянно, сияло здоровым румянцем невинного младенца. Она отливала светом с головы до ног. Светло-голубые глаза, слегка загнутые внутрь зубы, кожа без единого пятнышка — все отдавало лоском; по сравнению с этим блеском ее белокурые волосы выглядели чуть ли не серыми. Формы ее полноватого безыскусного тела подчеркивала отнюдь не безыскусная, на взгляд Эдит, одежда, вероятно слишком ей тесная. Дженнифер умудрялась производить впечатление, что выросла из нее. Мать явно не жалела денег на ее наряды, но стиль Дженнифер отличался от продуманной элегантности миссис Пьюси. В своих темно-синих полотняных брюках и слишком облегающем белом вязаном жакете Дженнифер решительно работала под gamin 27. Эдит задавалась вопросом, сколько же ей лет на самом деле. Выглядела она юной, как миссис Пьюси — молодой, но Эдит, непонятно почему, обе они представлялись несовременными. Они постоянно говорили о прошлом, о времени, озаренном сиянием, счастьем, успехом, уверенностью и чувством надежности, времени потребностей, чуждых и непонятных их собеседникам. Эдит ощущала, что ее разговоры с матерью и дочкой Пьюси всегда будут односторонними. Они навязывали собеседнику свое прошлое так же настойчиво, как настоящее, и собеседнику каким-то непонятным образом надлежало восторгаться тем и другим. Они ничего не желали знать о всех прочих. Убедившись, что Эдит одна, они ее присвоили, причем, полагала Эдит, не только из доброты, но и по соображениям удобства, доказав тем самым свойственную им утонченность мышления. Поскольку миссис Пьюси обычно начинала разговор с.«разумеется» или «конечно», они окружали себя полем безмятежной самоуверенности, которое исключало любые поползновения Эдит выступить с собственным мнением. Она находила это успокоительным и забавным; чего ей хотелось меньше всего, так это говорить о себе. Что угодно, только не это. Но она отдавала себе отчет в том, что ее почему-то тревожит упорное нежелание Дженнифер, при всей ее благорасположенности, идти на взаимность в их отношениях. В конце то концов, размышляла она, мы с нею почти ровесницы, пусть она на три-четыре года моложе. Сколько ей может быть? Тридцать два? Тридцать три? Может, тридцать четыре? И все же она держится матери, словно судьба забросила ту в равнодушный мир обывателей и ее, Дженнифер, долг — оградить мать от этого мира. А как сама Дженнифер относится к этому, узнать дано очень немногим, думала Эдит, слушая миссис Пьюси и одновременно созерцая неизменную улыбку Дженнифер.