Марийкино детство, стр. 24
Приоткрылась кухонная дверь, и в ней показалась голова дворниковой Машки.
Машка держала на руках братишку и делала Марийке какие-то таинственные знаки.
– Чего тебе? – спросила Марийка, выскочив в сени.
– Бежим скорей за ворота революцию смотреть! Все ребята на улицу побежали. Там люди ходят и песни поют…
– Сейчас, я только платок накину.
Марийка вернулась на кухню, схватила висевший на гвоздике вязаный платок и побежала к дверям.
– Ты куда, скаженная? Жакет хоть надень! – крикнула ей вслед Поля.
Но Марийка уже была далеко.
За воротами стояло несколько жильцов, дворник, Полуцыган и прачка Липа.
Тут же вертелись Сенька Полуцыган и Машка. Возле соседних домов тоже стояли кучки людей. Все смотрели в сторону Казачьей улицы.
– Чего они смотрят? – спросила Марийка, ёжась от холода.
– Рабочие пошли на Сергиевскую политических из тюрьмы выпускать, – сказал Сенька. – Сколько народу-то – уйма! Ваш Саша-переплётчик впереди всех идёт. Скоро они обратно вернутся!
– Цыц, золотко, цыц, серебряное! – успокаивала Машка посиневшего от холода братишку, который ревел во всё горло.
– Зачем дитя вытащила? Неси в дом, корова! – прикрикнул дворник.
– Та он же закутанный. Он, дедка, дома всё равно сидеть не хочет…
Возле калитки стоял Полуцыган.
– Ну, уж теперь, Иван Дормидоныч, всё на другой фасон пойдёт… – говорил он дворнику.
– Главное, чтоб войну скорей прикончили. Сколько она, подлая, нашего брата истребила! – сказала Наталья.
Марийка выбежала вслед за Сенькой на середину мостовой и, подпрыгивая на одном месте, чтобы согреться, смотрела вдоль улицы. Эх, хорошо бы побежать на Сергиевскую и посмотреть, как освобождают политических! Да уж холодно очень. Марийка представила себе, как толпа подходит к тюрьме, а впереди толпы – Саша-переплётчик. Как они распахивают кованые тюремные ворота, а из-за решётчатых окон им машут платками политические. Лица у них бледные, а волосы и ногти длинные – в тюрьму отросли. Небось рады-радёшеньки, что на волю выпускают.
– Сенька, а их опять в тюрьму не посадят?
– А чего их садить? Это ж не воры. Их посадили за то, что они против царя, а царь теперь и сам, наверно, сидит.
Улица была по-прежнему пустынна. Вдруг из-за угла выбежал Митя.
– Чего вы тут стоите, как тумбы? – закричал он. – Бежим на Симеоновскую, там участок горит!
Ребята побежали на Симеоновскую.
Впереди, разбрызгивая грязь, мчались Митя и Сенька, за ними бежали Марийка и Машка с братишкой на руках.
Возле полицейского участка стояла толпа и смотрела, как под деревом пылает огромная куча бумаг.
Полосатая будка, где всегда стоял городовой, была повалена набок.
Марийка и Сенька протолкались вперёд.
Высокий человек с завязанным глазом подбросил в костёр новую охапку бумаги.
– Жги, жги, не жалей!
– Весь царский строй так спалить надо! – кричали из толпы.
– А городовые, говорят, переоделись – один даже бабье платье надел…
– Конечно, прошло ихнее время.
– Ну, народ теперь легче вздохнёт…
– Весь царский строй так спалить надо! – кричали из толпы.
Пламя листало плотные глянцевые страницы добротной бумаги с двуглавым орлом.
Костёр разгорался всё больше и больше. Уже начинало заниматься дерево.
– Здорово, а? – шептала Машка Марийке на ухо. – Вот, гляди, сейчас дерево загорится, а потом огонь на дом перекинется, и пойдёт вся улица гореть… Может, и до нашего дома пожар дойдёт… Интересно…
Марийка вернулась домой, когда уже совсем стемнело.
В кухне было тепло и вкусно пахло жареной бараниной. Поля, раскрасневшаяся и злая, перемывала в лоханке тарелки.
– Где, непутёвая, носишься? – закричала она, увидев Марийку. – Всё по улицам шатаешься, вместо того чтобы матери помочь! Со вчерашнего вечера посуда грязная стоит!…
– Так революция ж, мамочка…
– Я тебе дам революцию!… – закричала Поля и хлопнула Марийку по щеке мокрой, жирной рукой. – Иди посуду мой! Наши-то черти жрут, как лошади, не поспеваешь за ними прибирать!
Марийка, всхлипывая, начала мыть тарелки.
Вечером этого же дня на улицах продавали специальный номер газеты, где подробно рассказывалось о последних событиях в Петрограде.
В кухню к Поле пришли Липа, Наталья, Полуцыган и старый дворник.
Полуцыган читал вслух:
– «Восставшими войсками и революционным народом захвачена Петропавловская крепость. Все политические освобождены из казематов и выпущены на свободу».
Женщины внимательно слушали чтение и ахали.
ПЛОТНИК И МЕХОВЩИК
На базаре ни к мясу, ни к маслу было не подступиться. В июне месяце началась выдача хлебных карточек. Рабочие получали два с половиной фунта, служащие– полтора фунта, а дети до пяти лет – один фунт.
Марийка очень гордилась тем, что ей полагалось полтора фунта хлеба, как взрослой. Она спрятала отдельно свою зелёненькую карточку и каждый день сама отрывала по талончику.
– Царя скинули, а всё по-старому, как и было! – ворчала Поля. – Войну не кончают, на базаре, всё втридорога. Недаром Саша-переплётчик давеча говорил: пока буржуев да министров к чёрту не погоним, до тех пор народ легче не вздохнёт…
Марийка почти всё время проводила на заднем дворе у Веры Полуцыган.
Когда, наступили тёплые дни, Вера стала немного поправляться, и Наталья выносила её из подвала на солнышко. Сенька натаскал откуда-то четыре ведра песку, и Марийка с горбатой Верой часами копались в песке возле курятника – устраивали норки, лепили башенки.
Этим летом двор опустел. Ляля Геннинг со своей матерью уехала к бабушке в Одессу. Исчез куда-то жандармский полковник Шамборский. Крикливая толстая Шамборщиха притихла и присмирела. Она уже не ездила на извозчике, как раньше. Она ни с кем во дворе не разговаривала и, когда с ней здоровались, только молча кивала головой с таким видом, будто была обижена на всех соседей.
С тех пор как уехала Ляля, Ванде запретили выходить во двор, и она торчала у себя на балконе, перевесившись через перила и уныло глядя вниз. Домовладелец Сутницкий тоже перестал показываться во дворе. На его окнах целый день были спущены полотняные шторы, и горничная не выносила на балкон попугая, как прошлым летом.
Во дворе рассказывали, что в именье Сутницкого Заерчановке крестьяне сожгли господский дом, разгромили конюшню и винный погреб, а лошадей, сеялки и молотилки поделили между собой.
В июле вернулся с фронта муж прачки Липы, плотник Легашенко. Он был всё такой же бородатый; ноги, руки у него были целы, но щека у него всё время странно передёргивалась, точно Легашенко старался согнать невидимую муху.
Легашенко снова принялся плотничать, починял, как раньше, мебель, мастерил табуретки и вили на войне газом и что он теперь совсем больной и припадочный.
И верно. Он уже не шутил, не боролся на полянке со своим сыном Митей, как бывало. Целый день он работал, молчаливый и хмурый, а вечером, сидя на досках, сваленных у сарая, что-то вполголоса рассказывал дворнику и другим подвальным про войну, и лицо его болезненно передёргивалось.
В городе было неспокойно. Говорили, что начинаются грабежи.
По ночам у ворот дома дежурили по очереди все жильцы. Доктору Мануйлову выпала очередь дежурить вместе с печником Полуцыганом, а меховщик Геннинг дежурил с Патапуфом.
Однажды в жаркий, летний день Марийка, игравшая с ребятами на заднем дворе, услышала музыку духового оркестра.
– Солдаты! Солдаты идут! – крикнул Сенька и первый бросился на улицу.
За ним побежали и остальные.
Мимо дома проходил отряд, отправлявшийся на фронт.
– Гляди-ка, Марийка, ваш офицер идёт, – зашептал Сенька.
Марийка увидела Сашу-офицера, который проходил, гордо подняв голову и глядя прямо перед собой. Его щегольские, ярко начищенные сапоги с узенькими носками блестели на солнце.