Шпионский роман, стр. 51
– А с этим… с Маргулисом у нее что? – спросил он, чувствуя, что краснеет. Хорошо, свет в вестибюле был тусклый. – Только по работе или…?
– Выяснил, всё выяснил, – плотоядно улыбнулся Петюрников, и у Егора внутри всё сжалось. – Провожает ее, на концерты катает, ручку целует – не на работе, конечно, а после. Со свечкой я над ними не стоял, но отношения просматриваются невооруженным глазом. Тесные такие отношения. – И вахтер сделал похабный жест.
Гнусный был тип этот Петюрников, да и сам Егор не лучше – зачем спрашивал?
Сдвинув брови, Дорин строго сказал:
– За информацию спасибо, пригодится. Но насчет Сориной вы, гражданин, ошиблись. У нас к ней претензий нет, совсем наоборот. Это я только вам говорю, по секрету, как преданному Органам товарищу. А теперь потихоньку, чтоб никто не видел, приведите ее. К кому, не говорите. Я подожду вон там, под лестницей. И последите, чтоб никто нам с ней не мешал.
– Понял. Конспиративность обеспечу, в лучшем виде.
Дорин стоял в темноте под лестницей, среди каких-то ведер и швабр. Волновался.
Над головой процокали легкие шаги. Голос, от которого у Егора перехватило горло, произнес:
– Где он, этот человек? Кто меня спрашивал?
Взволнована. Наверное, нечасто санитарку Сорину срочно вызывают на вахту. Или, может, дурак Петюрников состроил очень уж таинственную рожу. Хорошо хоть не приперся вместе с ней. Наверное, остался на верхней площадке, «обеспечивает конспиративность».
– Это я, – глухо сказал Дорин из своего укрытия, когда увидел тонкий силуэт в белом халате.
Надя развернулась так стремительно, что Егор понял – узнала, по двум коротеньким словам!
Он сделал несколько шагов вперед, на свет, и остановился, потому что Надежда испуганно попятилась.
Еще бы. Вместо румяного молодца, кровь с молоком, перед ней стоял тощий, заросший неопрятной бородой субъект.
– Это я, – повторил Егор, что, наверно, прозвучало глупо.
Она всплеснула руками:
– Что с тобой?!
Пора было произносить слова, приготовленные по дороге. Дорин придумал хороший текст, убедительный. Но сумел проговорить только первую фразу:
– Я не могу без тебя… – И сбился – очень уж Надя была красивая, еще красивее, чем он запомнил.
– До такой степени? – потрясенно вымолвила она, глядя на его физиономию землистого цвета.
– Да, – немедленно подтвердил лейтенант, инстинктивно угадав, что такого эффекта он бы не достиг никакими словами.
И Надя бросилась к нему. Обнять не обняла, но стала гладить по впавшим щекам, по белобрысой щетине – а это было не хуже, чем объятья.
– Как же ты измучился! И меня измучил, – шептала она, всхлипывая.
Он помалкивал, лишь ловил губами ее пальцы.
– Ты ушел от них, да? – улыбнулась она сквозь слезы. – Тебе было очень трудно это сделать, но ты все-таки ушел!
Ужасно хотелось соврать, но это было бы вроде воровства или предательства.
Глубоко вздохнув, Егор сказал:
– Нет, я по-прежнему служу в Органах.
Все-таки он не ожидал, что она так от него шарахнется. Будто обожглась о раскаленную плиту.
– Тогда зачем? – И лицо будто заледенело. – Уходи!
– Из-за Маргулиса? У тебя с ним любовь, да?
Само сорвалось, он не хотел. И, главное, жалко так прозвучало, визгливо.
– Саша очень порядочный человек и замечательный специалист, – отрезала Надежда. – Он мой учитель. И в профессии, и в жизни. А люблю я тебя. Только мне с тобой нельзя.
– Да кто это решил? – взорвался Егор. – Учитель жизни Маргулис? Или твой папаша, пережиток капитализма? Ты своим умом живи, собственную голову слушай! Сама говоришь, что любишь! Я без тебя вообще не могу! Чего еще-то? Остальное неважно!
Чем громче он кричал, тем тише отвечала Надя:
– Я слушаю сердце, оно не обманет. Мне нельзя с человеком, который на стороне Грязи и Зла.
– Кто на стороне зла? Я?
Егор опешил. Он думал, что такими словами только в дореволюционных книжках разговаривают. Ну и обидно, конечно, стало. Это шеф-то на стороне зла?
– Да что ты знаешь про зло? – горько сказал Дорин. – Ходишь тут в беленьком халате, четвертая симфония Танеева, а через десять, нет, уже через девять дней начнется война. Страшная. Как попрутся на нас фашисты, со своими эсэ-сами и гестапами, тогда ты поймешь, где настоящее зло. Я и мои товарищи жизни не жалеем, чтобы защитить тебя, Викентия Кирилловича, Маргулиса твоего и еще сто пятьдесят миллионов советских людей. А ты нос воротишь! Железный Нарком для тебя, поди, хуже Антихриста, а он себя не жалеет, носится из штаба в штаб, чтоб подготовить Родину к обороне, а ты… Мы, значит, грязные, да? Чистый человек – не тот, кто грязи боится, а кто ее вычищает!
Это и был заготовленный текст, только немножко скомканный. И произнес его Дорин резче, чем собирался, но очень уж она его «грязью и злом» оскорбила.
– Война? – потрясенно повторила Надя. – Через девять дней? Господи!
И перекрестилась.
Выходит, другие его аргументы пропустила мимо ушей.
– Это государственная тайна. Ты никому. Даже отцу. Иначе меня расстреляют. И правильно сделают…
Она зажмурилась. Губы шевелились, но звука не было. Молилась, что ли? С нее станется.
Егор ждал.
Наконец она открыла глаза, они были печальные, но спокойные.
– Я никому не скажу, даже отцу. И я не считаю тебя грязным. Грязного я бы не полюбила. Но ты все равно уходи. Одним Злом другое не одолеть, это я точно знаю. Ничего, есть у нас Заступник и кроме твоего наркома.
Откуда-то сверху женский голос позвал:
– Сорина! Ты где? Начинаем!
– Мне на операцию, – встрепенулась Надя. – Опаздывать нельзя. Прощай, Георгий.
Это слово тоже было книжное. В жизни люди говорят: «пока», «до свидания» или «ну, бывай». От «прощай, Георгий» у Егора в груди похолодело.
– Навсегда? – употребил он еще одно страшное слово.
Теперь содрогнулась и Надя.
– Нет, не навсегда! Когда-нибудь ты ко мне вернешься, я знаю! Только не было бы поздно.
– Что, заведешь себе другого?
– Нет. Просто боюсь, что не узнаю тебя… А другого у меня никогда не будет. Я же сказала: ты мой первый и последний.
Сверху снова крикнули, уже сердито:
– Сорина! Доктор ждет!
– Иду! – отозвалась Надежда и убежала, смахивая с лица слезы.
Глава пятнадцатая
«Далеко пойдешь»
Ровно в двадцать два ноль ноль Егор вернулся на Лубянку скорбный и с красными глазами, будто с похорон.
На столе, под салфеткой со штампом «Спецбуфет», стояла тарелка с бутербродами – наверняка шеф перед уходом распорядился. Хотя Дорин ничего не ел почти двое суток, а из-под салфетки сочился чудесный копченый запах, ни сил, ни желания принимать пищу не было.
Едва дойдя до дивана, Егор рухнул.
Мыслей в голове не было. Чувств тоже.
Все ресурсы организма – и физические, и психологические, и нравственные – были выведены в ноль. Топливные баки опустели до самого донышка.
Невероятно длинный день, начавшийся целую вечность назад в темном и тесном подвале, подошел к концу.
– 22 июня, через девять дней, – сказал Егор вслух, чтобы заставить себя думать про войну.
Только чего про нее было думать? Начнется – будем воевать. Когда человек на свете один, воевать легко.
Он повернулся на правый бок, сложил ладони под щекой (какое это было наслаждение после четырех недель сна врастяжку!) и уснул.
И привиделся лейтенанту Дорину сон. Будто трясет его кто-то за плечо, он просыпается и видит над собой железного Наркома. Вид у великого человека грозный и даже божественный: лицо искажено яростью, глаза мечут молнии, а редкие волосы на темени окружены ослепительным нимбом.
– Где он?! – закричал громовержец. – Где Октябрьский? Дома нет, на даче нет, нигде нет! Отвечай!