Маленький большой человек, стр. 44

Естественно, мне пришлось пойти в школу. Может, вас это и удивит, но я не особенно возражал. Тяжелее всего было просиживать долгие часы на жесткой лавке в окружении малолеток и слушать занудное блеяние старой совы-учительницы. До того как я попал к индейцам, я умел немного читать и считать и даже помнил, что президентом тогда был Джордж Вашингтон… Да, кажется, Вашингтон.

Я очень добросовестно относился к учебе, дома мне помогала миссис Пендрейк, и к весне я уже освоил весь курс наук, известный двенадцати-тринадцатилетней малышне. Правописание всегда мне давалось, хоть и слабо, а вот в арифметике я был хуже младенца. Короче говоря, я ходил в школу очень давно, и если вы намерены передать мою историю так же подробно, как записываете, то все поймут, что рассказал ее человек малограмотный и невоспитанный. Это уж точно.

Возможно, Пендрейки и говорили друг с другом в моем присутствии, но, убей Бог, я этого не помню. Вспоминая их сейчас, я ясно вижу стол, во главе которого сидит его преподобие, напротив — миссис Пендрейк, а я — сбоку. Люси подает блюдо за блюдом. Во время молитвы голос преподобия смягчался и становился глуховато-медоточивым. Он был едоком по призванию и в этом мог заткнуть за пояс даже моих приятелей-шайенов, с той лишь разницей, что индейцы ели только тогда, когда испытывали голод, а не по часам, и тогда, когда вообще было что есть. Я, пожалуй, расскажу, чем он обычно питался, дабы у вас сложилось верное представление о нем самом и о его аппетите.

На завтрак Люси подавала шесть яиц, целую ендову картошки и бифштекс величиной с две его гигантских ладони, приставленных друг к другу. Когда все это исчезало в его брюхе и запивалось двумя квартами кофе, на столе появлялся пирог. На ленч он съедал двух целых цыплят в подливке, снова картошку, невообразимое количество зелени и овощей, кусков пять хлеба и половину здоровенного торта с кремом. Обедал Пендрейк «в легкую», то есть не притрагивался ни к чему, кроме трех-четырех кусков утреннего пирога с мясом, а завершал трапезу бисквитами с кофе или чаем.

Затем наступал ужин. Он поглощал целый котел супа, в который крошил столько хлеба, что блюдо из жидкого превращалось в густое. Потом подавали рыбу, а после — оковалок жареной говядины на кости. С ним он расправлялся единолично после того, как мы с миссис Пендрейк отрезали себе по маленькому кусочку. К говядине Люси готовила гору картофеля, тушеную морковь, мелко рубленную зелень в острой подливе, сладкую репу, размоченный чернослив, пятифунтовый пудинг, кофе и ставила перед ним остатки торта.

Но, несмотря на все свое обжорство, Пендрейк был самым утонченным и воспитанным едоком на свете: никогда не хватал пищу руками (за исключением хлеба), не забывал пользоваться ножом и вилкой и повязывать себе салфетку. Он смаковал каждый кусочек, соблюдая одному ему ведомый ритуал, и больше всего напоминал барышню за вышиванием. Когда преподобный вставал из-за стола, его тарелки сверкали чистотой, будто только что вымытые, а кости были обглоданы столь добросовестно, что даже муравей не нашел бы, чем поживиться. Пендрейк за едой являл собой подлинный спектакль, и я, насытившись, наблюдал за ним почти что с восхищением.

Миссис Пендрейк ела мало, что меня не удивляло, — ведь она почти ничего не делала, в отличие от своих краснокожих сестер, занятых выше головы от рассвета до заката, да и от моей настоящей ма, вечно жаловавшейся на то, что день слишком короток и она ничего не успевает. Но за мою приемную мать готовила Люси, домом занималась еще одна цветная девица, жившая неподалеку, а всем остальным, включая сад, — Лавендер. Так что ей самой оставалось лишь быть тем, кем она и была от рождения, — здоровой, красивой белой женщиной, вся забота которой заключалась в том, чтобы помочь мне с уроками, когда я возвращался из школы.

Прожив пять лет среди дикарей, я приобрел манеры, отнюдь не являвшиеся утонченными, но и весьма далекие от хамства. Мне, например, и в голову не приходило просто подойти к миссис Пендрейк да и сказать: «По-моему, вы просто белая бездельница», — хотя я именно так и думал. Причем это не дешевое критиканство, она мне очень нравилась, и я всегда охотно помогал ей, когда было в чем. Ей нравилось казаться заботливой матерью, а мне нравилось делать вид, что я в этом нуждаюсь.

В первые месяцы в школе я немало нахлебался от моих ровесников-мальчишек, поскольку учился вместе с десятилетками. Я старался не обращать на это внимания, но ведь знаете, как бывает: они тут же решили, что я не могу постоять за себя, и принялись награждать всякими идиотскими кличками вроде «грязного индейца» и так далее.

Однажды целая шайка этих наглецов подкараулила меня у поворота дороги, по которой я обычно возвращался домой. Я, как всегда, шел один, и они стали дразнить меня индейцем, и это было совсем несправедливо, ведь все в округе знали о том, что «жестокие краснокожие пять лет насильно удерживали меня в плену». Вы можете сказать, что я заслужил подобное обращение своим враньем, но ведь они-то этого не знали! Балбесы просто не могли простить мне мою прошлую жизнь, полную опасностей и приключений, и бешено завидовали.

Я хотел молча пройти мимо, но один из них, прыщавый детина лет шестнадцати, вышел вперед и преградил мне путь.

— Дня не проходит, — доверительно сообщил он, — чтобы я не расправился с каким-нибудь вонючим индейцем.

Мне не хотелось связываться с ним сейчас, ведь я почти позабыл приемы кулачного боя, столь непопулярного среди шайенов. Индейские мальчишки иногда мерялись силами, но никогда не дрались друг с другом всерьез: вокруг хватало настоящих врагов, сражаясь с которыми они, кстати сказать, никогда не стремились утвердить свое превосходство, повалив их и заставив «жрать землю». Нет, они их просто убивали и снимали скальпы.

Я стоял и задумчиво смотрел на этого разглагольствующего дурака, пока он не заехал мне кулаком чуть ниже правого уха. В голове у меня загудело, и я упал, рассыпав книги. Остальные засвистели, заулюлюкали и стали кровожадно приближаться.

Моей последней битвой была наша стычка с кавалерией, и я вообще не имел опыта выяснения отношений с белыми людьми, тем более на их территории. Тем не менее требовалось что-то предпринять. Я медленно поднялся на колени и тут заметил, как верзила поднял свой башмак, дабы ударить меня по… м-м-м… самому уязвимому месту.