В одном градусе от полюса, стр. 1
Валентин Аккуратов
В одном градусе от полюса
Эту льдину мы искали долго и упорно. Наконец нашли. После удачной посадки, быстро разбив большую круглую палатку, забрались в спальные мешки и, утомленные многосуточными полетами, свалились в мертвом сне.
На вахте по радиосвязи остались бортмеханик Василии Мякинкин и бортрадист Герман Патарушин. Им предстояло первые десять минут каждого часа держать связь с далекой землей.
Льдина, расположенная в одном градусе от Северного географического полюса, нужна была для выполнения научной программы работ высокоширотной экспедиции. Поэтому мы решили вызвать завтра остальные самолеты и создать на этой точке временную базу, откуда и совершать исследовательские полеты по всему околополюсному пространству. Две вахты, то есть два часа, я продежурил вместе с радистом и механиком — нужно было астрономически определить координаты нашей посадки. Но небо все время было закрыто облаками, и я ушел спать в палатку, попросив дежурных разбудить, как только появится солнце. Я долго не мог заснуть, меня беспокоило, что своих точных координат мы не знаем, а на наземную базу передали приближенные, с той точностью, которую можно получить в полете. Этого, конечно, было недостаточно, если… если с нами что-либо случится. «А что же может с нами случиться?» — успокаивал я себя. Посадка совершена, льдина крепкая. На самолете две радиостанции, одна стандартная, другая аварийная….Аварийная! Но она должна быть в палатке! Почему-то мы оставили ее в самолете. И продукты питания, и баллон с газом, и оружие. Теперь я понимал, откуда шла тревога. Может прийти медведь, как тогда, в апреле, на Полюсе недоступности. Надо встать, принести «аварийку» в палатку. Но как тяжело, как не хочется вылезать из теплого спального мешка и на морозе в 45 градусов одеваться в скованную холодом одежду! Придет медведь? А может, не придет? Что ему тут, у полюса, делать? «Нет, надо все же встать, — почти твердо решил я, но тут же вспыхивает мысль, — ну придет зверь, но ведь нас десять человек, не посмеет напасть, одним криком отпугнем, как тогда…» Понимаю, что мысль эта — только протест усталого организма. Надо встать и хотя бы предупредить дежурных. Но они тоже, отработав свои десять минут, не раздеваясь, нырнут в палатку, в свои мешки, и на полчаса замрут в каменном сне — и так каждый час на протяжении всей ночи. Ночь, какая ночь? Здесь же сейчас сплошной пятимесячный день. Солнце и пурга — как лепестки черемухи в Подмосковье… Мне почудился тонкий, зовущий запах белого цветенья, и, овеянный ароматом весны, далекой теплой земли, я провалился в бездну сна…
Отчаянный крик выбросил меня из спального мешка. Сунув ноги в унты и набросив меховую куртку, наступая на поднимавшихся в тревоге товарищей, я выскочил из палатки.
Ошеломленный, как ударом, ослепительным потоком солнечного света, я какое-то время стоял с закрытыми глазами, силясь осознать, что же случилось. А когда зрение немного свыклось с бешеными каскадами света и я открыл глаза, все кругом как-то сразу потемнело, только сознание пронзила мысль: катастрофа!
Впереди, в ста метрах, там, где стоял закрепленный ледовыми якорями самолет, на фоне белых льдов и синей эмали неба, с гулом крутилось вишневое пламя, переходя в черный столб дыма. Огонь охватил весь самолет. Только правое крыло и носовая часть фюзеляжа не были в пламени. «Аварийная рация под штурманским столом! — словно жаром обдала мысль. — Без радиосвязи нас не найдут, как Леваневского!» И я ринулся к правому крылу самолета.
— Стой! Назад, сейчас взорвется! — неслись за мной крики начальника экспедиции Кузнецова и Черевичного. Но я уже был на крыле и, выбив ногой иллюминатор штурманской кабины, нырнул в темноту, заполненную дымом. Нащупав под столом ящик с рацией, выбросил его в выбитый иллюминатор, а за ним и сам скатился на лед. Откашливаясь от дыма и протирая слезящиеся глаза, я встал на ноги, чтобы оттащить подальше в безопасное место спасенную рацию. В это время из выбитого иллюминатора вырвался столб огня, он тут же охватил правое крыло…
— Сюда! Скорее. За торосы! — услышал я крик Ивана Черевичного.
Бросился на голос и тут же замер. Впереди меня на льду лежал раскрытый ящик, а рядом на коленях стоял кинооператор Марк Трояновский. Он спокойно снимал объятый пламенем самолет.
— А рация? Рация где, черт тебя возьми с твоей трещоткой! Я тупо смотрел на выброшенный мной ящик.
— Спасибо, не знаю, как благодарить. Ты же спас мою кинокамеру! продолжая снимать, крикнул Трояновский.
— Камеру?! И из-за этого ящика… — лепетал я бессвязно, усевшись на лед рядом с кинооператором. Все: солнце, небо, белоснежные просторы, — все стало каким-то чужим и безразличным…
— Давай за торосы! Сейчас начнут взрываться бензобаки, газ и бочка с запасным горючим. — Черевичный, толкая, отвел нас от самолета. За высокой грядой торосов стоял весь экипаж. Растерянные и подавленные люди смотрели на горящую машину.
— Почему не выполнили приказ? Это не геройство бросаться в пекло… сухо сказал Кузнецов, поджимая левую ногу, на которой не было унта.
— Там была аварийная рация. Но в темноте, в дыму не разобрал… Вот и выбросил вместо радиостанции кинокамеру, — злясь на замечание начальника, резко ответил я.
— Ну хорошо, хорошо… Мне стало жарко, когда вы исчезли в самолете.
— Взрыва может и не быть. Температура бензина равна температуре наружного воздуха. Вот, смотрите, — указывая на самолет, сказал Черевичный.
Через раскрытый грузовой люк, в дикой пляске огня, была видна трехсотлитровая бочка с бензином, а рядом, как свеча, пылал большой газовый баллон. Все невольно вжимали головы в плечи, ожидая взрыва. Но его действительно все еще не было. Самолет продолжал пылать; отвалились крылья, переломился пополам фюзеляж, ярко вспыхнул хвост. Взрывались и разлетались цветными шарами сигнальные ракеты, гулко рвануло что-то в передней части самолета.
— Антиобледенительный бачок со спиртом, — с сожалением пробубнил бортмеханик.
Я посмотрел на него и только тут увидел его черное от копоти лицо, обожженные руки и оборванный, обгорелый костюм. Он как-то безнадежно махнул рукой и побрел к палатке.
Самолет догорал, но столб черного дыма и клубы паров от таявшего под ним льда высоко поднимались к небу.
— И все же взрыва не будет, — сказал, ни к кому не обращаясь, Черевичный и тихо побрел к пожарищу.
Я догнал его у бензиновой бочки. Черпая от копоти, с оплавленными от огня краями, она лежала на льду, образовав вокруг себя лужу воды, а рядом набоку валялся газовый баллон, из которого било синее пламя. Ударом ног мы откатили баллон в сторону и машинально стали собирать обгоревшие и оплавленные, теперь уж ненужные нам детали самолета.
— Никогда не видел, чтобы так горел металл… — сказал Трояновский и стал зачем-то снимать кучу еще тлеющего, искореженного металла.
Я не ответил.
Собрав кое-какие несгоревшие детали, посуду, вещи, мы притащили все это в палатку. Молча расселись на оленьих шкурах. Было холодно, около 50 градусов. Пар от дыхания мелкими ледяными кристалликами заполнил всю палатку. Все ждали, что скажет начальник экспедиции, хотя каждый заранее знал, что он может сказать в нашем положении.
— О причинах пожара говорить сейчас не будем, — начал он, — забудьте об этом… Положение сложное, больше, чем сложное. О нашей посадке и приближенных координатах на базе знают. Будем друг к другу внимательны. Будем ждать помощи, По аварийному расписанию через три часа нас должны начать искать. А сейчас часть людей идет на подготовку посадочной полосы. Старшим назначается Черевичный. Штурману уточнить наши координаты, снять кроки льдины и вместе с бортрадистом Патарушиным собрать все несгоревшее продовольствие, взять его строго на учет. Есть вопросы?
— Разрешите мне, — начал второй штурман корабля Вадим Падалко. — Без радиосвязи нас искать будут долго, очень долго. Я знаю это по личному опыту, правда, не в океане, а в тундре. Наш бортрадист Герман Патарушин в своем деле — бог! Предлагаю немедленно бортрадисту и бортмеханику Саше Мохову в остатках самолета разыскать магнето — а их было четыре, плюс запасной, моторы только обгорели, магнето должны уцелеть, хотя бы один, — и сделать искровую радиостанцию. Герман, можно соорудить такую рацию, искрянку, по типу Попова?