От великого Конде до Короля-солнце, стр. 49

25 августа его соборовали. 26-го он велел позвать Филиппа Орлеанского — бывшего герцога Шартрского [89] — и громко сказал ему:

— Племянник, назначаю вас регентом королевства. Вы увидите одного короля в могиле, а другого — в колыбели. Помните всегда первого и не забывайте об интересах второго.

Этим королем в колыбели был пятилетний герцог Анжуйский, единственный законный наследник Людовика XIV.

В самом деле, все принцы, которые могли бы взойти на престол, умерли за несколько лет до того довольно странным образом. 8 апреля 1711 года неожиданно скончался от оспы в возрасте пятидесяти лет старший дофин Людовик. В 1712 году с интервалом в несколько дней корь унесла его сына и сноху — герцога и герцогиню Беррийскнх. Они оставили двух сыновей: пятилетнего герцога Бретонского и герцога Анжуйского, которого еще не отняли от груди. Потрясенный Людовик XIV тут же провозгласил герцога Бретонского дофином Франции.

Но бедному мальчику недолго пришлось носить этот титул: через день после смерти родителей он тоже заболел (равно как и его маленький брат) и вскоре скончался.

Такое нагромождение трупов, конечно, вызвало толки, и в народе толковали, что уморил всю родню не кто иной, как Филипп Орлеанский: все знали, что принц страстно увлекается оккультными науками и химией.

— Он хочет посадить на трон своих, — говорили тогда.

Намек был вполне понятен: старшая дочь Филиппа Мария-Луиза-Елизавета вышла замуж за второго сына дофина, герцога Беррийского, которого теперь отделял от трона только хилый младенец.

— Вот умрет герцог Анжуйский, — повторяла толпа, — и герцогиня Беррийская станет королевой Франции…

Умер, однако, герцог Беррийский.

Все хитроумные предположения рассыпались прахом, но это нисколько не смутило обвинителей — на смену тут же явились новые гипотезы:

— Он убил зятя, чтобы самому взойти на трон, — уверяли друг друга добрые обыватели, уже забыв о прежних подозрениях [90].

Филипп, крайне уязвленный этими слухами, потребовал, чтоб над ним был устроен суд. Король отказал и обелил его остроумной фразой:

— Мой племянник бахвалится не совершенными преступлениями [91]…

Вот этому необыкновенному человеку — умному, образованному, тонкому, изящному, но вместе с тем порочному, развратному, безбожному — Людовик XIV передавал в управление Францию до совершеннолетия герцога Анжуйского, будущего Людовика XV.

Мадам де Ментенон, которая ненавидела Филиппа, видя в нем воплощение зла, смертельно побледнела при словах короля. Она так надеялась, что регентство будет доверено герцогу Мэнскому, сыну мадам де Монтеспан.

Однако Людовик XIV слишком уважал приличия, чтобы передать королевство в руки одного из своих бастардов…

29 августа старый монарх сумел проглотить лишь два небольших печенья. 30-го он потерял сознание, и мадам де Ментенон объял ужас. Зная, как ее ненавидят, она испугалась оскорблений, «коими часто осыпают тех, кто был в милости, когда они все теряют» [92], и поспешила укрыться в Сен-Сире…

31 августа Людовик XIV впал в состояние комы и 1 сентября, в четверть девятого утра, испустил последних вздох.

Через четыре дня ему должно было исполниться семьдесят семь лет. Царствование его длилось семьдесят два года.

Пока во дворце провозглашали нового короля, священники, врачи и служанки перенесли тело покойного на парадное ложе. Находясь в сильном душевном волнении, они не обратили внимания на одну пикантную деталь, которая приобретает значение символа. Вот как рассказывает об этом Матье Маре: «Тело короля было выставлено в Версале на постели с изумительным балдахином; было замечено, что это тот самый балдахин, что заказала для него мадам де Монтеспан и что там был изображен портрет этой дамы; но обнаружили это только, когда балдахин стали сворачивать, так что король пролежал под ним десять дней, и все десять дней на него глядело изображение мадам де Монтеспан» [93].

Таким образом, до самых врат могилы Людовика XIV сопровождало воспоминание о незаконной любовной связи… [94]

Народ встретил кончину этого короля, который слишком долго правил, громадным вздохом облегчения, и 9 сентября, в день похорон, на дороге, ведущей из Версаля в Сен-Дени, веселилась громадная праздничная толпа. Всюду продавали сласти и прохладительные напитки. Люди пели, танцевали, хохотали, пили, играли на скрипке. «Всех обуяла, — пишет Дюкло, — преступная радость, и многие имели наглость выкрикивать оскорбления вслед процессии, увозившей тело».

Вечером на площадях устроили иллюминацию.

Впрочем, ликовала не только чернь: развратные друзья регента отпраздновали кончину старого монарха, устроив в Версале чудовищную оргию.

Правда, они имели право веселиться — начиналось их царствование…

Рассказывает автор «Мемуаров рекрута 1808 года», — после дружеского ужина один из» моих друзей Палюэль поспорил, что разгрызет кость бывшей фаворитки. Несмотря на уговоры собутыльников, он осуществил свое намерение, хотя после этой зловещей шутки заболел и утешал себя только тем, что повторял: «Зато я надкусил мадам де Ментенон». Наконец, во время последней войны останки Франсуазы перенесли в Версаль.

СТРАННЫЕ УЖИНЫ РЕГЕНТА

Как только закрылись глаза Людовика XIV, члены парламента направились в Большую палату, приказали открыть железную дверцу, скрывавшую углубление в стене, и вынули документ, запечатанный восковой печатью. Это было завещание короля.

Первый президент зачитал его: к вящему удивлению присутствующих, обнаружилось, что, вопреки словесно выраженной воле короля, управление делами королевства возлагалось на регентский совет, а герцог Орлеанский назначался всего лишь его председателем.

Второе потрясение ожидало парламент, когда был обнародован состав совета: среди его членов значился герцог Мэнский, сын короля от мадам де Монтеспан и любимый воспитанник мадам де Ментенон.

Итак, это было следствием интриг «старой потаскухи». Понимая, что власти ее придет конец, если регентом станет Филипп Орлеанский, Франсуаза, можно сказать, продиктовала решение королю, с твердым намерением по-прежнему вершить всеми делами через посредство герцога Мэнского.

За несколько часов до смерти Людовик XIV, сожалея о своей слабости, провозгласил племянника регентом; но завещание так и оставалось нетронутым в тайнике.

Филипп не пал духом. «Будучи в высшей степени одарен красноречием, — сообщает нам один из мемуаристов, — он произнес блистательную речь, в которой доказывал, что регентство должно принадлежать ему по праву рождения, а затем предоставил собранию право выбирать между ним и герцогом Мэнским».

После короткого совещания все члены парламента, которых, возможно, пугало возвращение унылой мадам де Ментенон, постановили считать завещание аннулированным.

Значение этого решения трудно переоценить. Из страха перед старой ханжой парламент совершил акт, имевший неисчислимые последствия. Приняв сторону герцога Орлеанского, собрание открыло перед Францией путь вольномыслия, наслаждения и удовольствия. Наша страна, словно охваченная эротическим безумием, вдруг порвала с традицией здоровой плотской любви предшествующих веков и устремилась в изнурительное познание порока.

Едва получив официальное признание в качестве опекуна Людовика XV и регента королевства, Филипп назначил государственным советником верного аббата Дюбуа. Этот священник, «погрязший в распутстве, познавший все пороки и излишества, равно как и сопряженные с ними постыдные последствия», пришел в полный восторг. Достигнув столь высокого положения, он мог теперь безбоязненно дать волю дурным инстинктам.