Лики любви, стр. 25

Друг Евы погиб. Он больше нематериален. Он проекция своей жизни в ее памяти, а также в памяти многих других людей, его знавших, и проекция эта всегда разная. И теперь Ева может с ним говорить только без слов, при помощи немых, выдуманных ею диалогов, вкладывая в его, несуществующие более уста, слова, которые, как ей кажется, он мог бы сказать, будь у него еще такая возможность.

Воспоминания

Воспоминания неразрывно связаны со временем. Поправлюсь и внесу весьма важную оговорку – они связаны не с абстрактным, безликим, убегающим в необозримую бесконечность недостижимого для нас будущего временем. Они связаны с бывшем некогда конкретным (в тот самый неуловимый миг, на которое оно застряло между прошлым и будущим, обретя наконец неподвижность одного отснятого кадра, выдернутого из контекста целостной пленки, повествующей единую историю склеиванием этих связанных в контексте, но разобщенных в своем горделивом и целостном одиночестве кадрах) прошлым, однако вновь разбитым на разобщенные, но не кадры, как ты, мой дорогой читатель, мог предположить, а уже на отдельные пленки – воспоминания об этом прошлом множества людей, принимающих участие в его творении.

Однако у воспоминаний есть еще один секрет, но это уже секрет другой категории (вспомним о сложности классификации). Тот секрет, о котором я поведал, едва ли бросается в глаза (следовало бы написать «в ум», но, увы – приходиться использовать привычную идиому, не отпугивающую своей бездарной не созвучностью), однако вдумчивый, а значит, и любопытный и внимательный одновременно человек не может не заметить столь искусно замаскированного подвоха (лучшая маскировка иногда состоит в отсутствии таковой), и потому я отнес этот секрет к разряду тайн невнимания. Другой парадокс воспоминаний состоит в том, что их смысл – не в правдивом и реалистичном отображении действительности, но в иллюзии, в способности хотя бы на мгновения усиленной работы мысли и воображения воскрешать в памяти давно ушедшие времена, забытые лица, скрытые широким занавесом прошедшего времени события. И этот парадокс воспоминаний я назову парадоксом восприятия. Надеюсь, что ты согласишься со мной, мой дорогой читатель, в том, что будь воспоминания призваны хранить лишь отпечаток прошлого, они имели бы смысл лишь для истории, но никак не для отдельного взятого человека. Зачем ему этот безликий груз хронологии и фактов, требующих статистической обработки и анализа? Зачем ему этот бессвязный, бессмысленный даже в общности фильм, составленный из отдельных кадров, если он не может силой своего эмоционального посыла перенести его, зрителя, в ту обстановку ушедших от него дней? Или еще лучше – зачем ему это бремя, не вызывающее никаких ощущений кроме тягостного ощущения утраты чего-то существенного, затерянности в заранее обреченном настоящем, а каким еще может быть настоящее без прошлого, а прошлое без будущего, которое не может сжать ось времени, вовсе выбросить несущественные моменты, не может приблизить затерянное в изменчивых годах былое, дать снова заглянуть в него словно в запыленное зеркало и попытаться узреть в нем свое лицо. Нет, прошлое – это оборотень настоящего, настоящего, переставшего быть управляемым, а потому изменчивым и порой совершенно непредсказуемым, причем настоящего иллюзорного, и этой иллюзией нас награждают воспоминания.

Прошлое

Идея воспоминаний состоит в том, чтобы мы, хотя бы и силой мысли и воображения, перенеслись в давно минувшие времена, чтобы пережить все происходившее там с новой силой, чтобы вспомнить самих себя такими, какими мы были в то время. Однако перемещение такое возможно только под самым пристальным надзором запретов, охраняющих наше настоящее от парадоксов, к которым неизбежно привело бы нарушение хотя бы одного из них, – мы не можем творить прошлое, в которое перенеслись, подобно тому, как мы можем творить настоящее или хотя бы будущее (оно еще более иллюзорно, чем прошлое). В какой-то степени будущее не наступает никогда, ведь как правило то, что потом становится настоящим, никогда не совпадает с тем, что мы мнили своим желанным (безликим, абстрактным, невообразимо счастливым) будущим. Мы не можем произносить в нашем прошлом новых фраз. Мы даже не можем совершать новых движений. Прошлое является словно ретушированным кем-то за нас и для нас нашим будущим, перепрыгнувшим временной барьер, но ставшим в результате этого прыжка (теперь мы понимаем, что если кто-то и поработал с нашим будущим, податливым в его рукам, словно разогретая глина, так это время) усложненным, материализовавшимся в бесчисленное множество оккупировавших его деталей. Все что мы можем, это силой мысли и воображения, призвав на помощь память (в отличие от воспоминаний, память является лишь механизмом для запоминания, хотя часто употребляется как их синоним) представлять себя совершающими те же движения, произносящими некогда прозвучавшие слова, и вынужденные оставлять черные невыразительные безликие пробелы там, где память отказала нам воспроизвести во всех доступных ей красках палитры ощущений (я имею в виду память нашей кожи, помнящей прикосновения, память носа, втягивающего приятно щекочущий его пряный аромат; языка, ощущающего на себе тяжесть материализовавшегося вкуса – здесь я намеренно употребляю слово «память» вместо «воспоминаний», хотя сам только что назвал память механизмом, однако сделал я это для того, чтобы избежать бессмысленной путаницы понятий – ведь «воспоминания», скажем, нашей кожи не могут обладать чертами, описанными мною в предыдущей главе).

Человек, решивший в одночасье изменить свою жизнь (и мечтающий втайне, чтобы его новая жизнь изменила затем его, сделав героем собственно поставленной пьесы), отрекается от всей своей прошлой жизни, и в новую жизнь он не хочет нести воспоминания, бывшие некогда приятным способом вернуться назад, заново пережить то, что, казалось бы, давно потеряно и утрачено, но не забыто, то, что внезапно стало обременительным грузом. И действительно – ведь если воспоминания возвращают нас в наше прошлое, заставляя переживать его снова и снова, то зачем человеку, решившему забыть о том времени, этот нелепый рудимент. Подобно этому человеку, решившему отречься от своей прошлой жизни, настоящее каждый миг отрекается от нас, словно выгоняя из того мимолетного мгновения, которым оно заведует. Но прошлое, напротив, разводит руки в радостном призыве объятия, призыве заключения. Принимая выгнанных из настоящего, оно с радостью принимают изгнанников, и усталые, мы шагаем ему навстречу. Но только его руки смыкаются на нашей спине, как объятия перестают казаться нежными, движения перестают быть плавными – мы во власти прошлого. Оно абсолютный монополист нашей жизни, и вместе с тем, возвращаясь к первым главам этой книги, я повторю – оно безлико. Ибо не оно принадлежит нам, а мы принадлежим ему. Оно не гонится за неуловимой метафизикой ощущений. Оно хранит верность фактам, не допускающим разобщения. Мы, как я только что сказал, принадлежим ему, но оно нам не принадлежит по той причине, что мы храним разобщенные слепки не событий, четких в своей хронологической последовательности (post hoc, egro propter hoc [10]), не лиц, со свойственной каждому из них мимикой, оживляющей маску неподвижного изображения – мы храним слепок своего ощущения от них, и зачастую эти слепки имеют между собой гораздо меньше общего, чем можно было бы предположить. Каждый из этих слепков-отображений имеет лицо, но их среднее безлико. Более того – оно практически не имеет смысла, как не имеет смысла и коллективное усредненное ощущение в контексте отдельно взятого человека. Итак, прошлое безлико.

В связи со всеми моими рассуждениями на этих страницах тебе, мой дорогой читатель, по моей лишь вине и неаккуратности могло показаться, что прошлое не имеет в жизни человека большого значения. И здесь я хочу вспомнить историю одной знакомой Евы, столь красноречиво опровергающую твои возможные предположения (да и кому из нас хоть раз в жизни в голову не приходила подобная мысль о несущественной роли прошлого как чего-то утраченного, совершенно ненужного багажа в длительном путешествии, совершаемом здесь и сейчас?) Я уже говорил, что наше прошлое нам не принадлежит и этим хотел сказать лишь то, что мы не можем им управлять, однако именно ему досталась данная привилегия, и как бы странно это ни призвучало, я в очередной раз смею повторить столь назойливую, сколь и очевидную мысль о том, что не нам принадлежит всевластие и контроль над нами же прожитым прошлом, наоборот – наше прошлое управляет нами, распоряжаясь по своему усмотрению, оно наш поводырь и командир, оно выбирает нам путь, который впоследствии хранит следы наших шагов и также, как по следам, оставленным на заснеженной тропинке, мы можем сказать многое и прошедшем по ней человеке или животном, мы можем многое сказать по следам-поступкам, следам – составляющим тени, отбрасываемые нашими помыслами на почву действительности.