Рождение империи, стр. 59

Теперь понятно, почему Монтранто с таким почтением относился к Чиерме. Паймер не исключал возможности того, что Комитет Безопасности, который, судя по всему, и стоял за государственным переворотом, есть не столько детище Боевой Ассоциации, сколько взбунтовавшихся Акскевлеренов. Теперь здесь всем заправляют бывшие Избранные. Но если ситуация именно такова, то тогда война между Хамилаем и Ривальдом не просто возможна. Она неизбежна.

В свое первое ривальдийское утро Паймер уже успел получить ответы на все вопросы Аерены, и серьезность ситуации в так называемой республике стала герцогу ясна со всей очевидностью. Последствия мятежа для членов его семьи были катастрофическими.

Интересно, подумал Паймер, любили ли местные Кевлерены своих Акскевлеренов столь же сильно, доверяли ли они им столь же безоглядно, как хамилайские Кевлерены своим Избранным? Раньше ему казалось, что так оно и есть. Но что же в таком случае заставило некоторых Избранных предать своих повелителей, отринуть все то, что они были призваны защищать – в том числе и ценой собственной жизни? Если он все-таки прав и ривальдийские Кевлерены относились к своим Акскевлеренам с той же любовью, что и хамилайцы, кто может поручиться, что нечто подобное не произойдет и в империи? А если герцог ошибается, то относительно чего еще он может заблуждаться? Все ли Кевлерены на его родине относятся к своим Акскевлеренам так, как он сам относится к Идальго?

Нет, все-таки это был печальный день для герцога Паймера Кевлерена. Его мир пошатнулся – и теперь уже никогда не станет таким, как раньше.

Позади старика раздался какой-то звук. Паймер обернулся. К нему приближался полуодетый Идальго.

– Ваша светлость! Что заставило вас встать так рано? И почему вы не разбудили меня?

Паймер отвернулся. Ему не хотелось встречаться взглядом с Избранным. Мало ли что он может прочесть в его глазах…

– Мне не спалось.

Идальго подошел к герцогу. Какое-то время они стояли бок о бок, как когда-то в детстве. Паймер закрыл глаза и постарался сделать вид, как будто все в порядке.

Увы, это получилось у него плохо. К тому же еще ни разу в жизни он не чувствовал себя столь одиноко.

Когда герцог снова открыл глаза, то заметил, что выражение лиц стражников изменилось. Или это только показалось ему? Но нет, действительно: в их взглядах появилась настороженность, если не страх.

«Неужели это потому, что рядом со мной Идальго», – подумал Паймер.

– Может быть, велеть, чтобы подали завтрак? – спросил Идальго. – Если надо, я разбужу слуг.

– Не стоит, – сказал Паймер раздумчиво. – А впрочем, давай. Отличная мысль. Поручаю тебе это дело.

– А вы сами разве не пойдете в дом? Здесь довольно свежо, – заметил Идальго.

– Я не замерз, – покачал головой Паймер. – Вам небезопасно оставаться одному.

– Я стою здесь уже достаточно долго, – спокойно произнес герцог, – и никто не сделал мне ничего дурного. А теперь ступай и проследи, чтобы нам подали завтрак.

Идальго пожал плечами и ушел. Паймеру тотчас стало спокойнее. Однако он ощущал едва ли не физическую боль при мысли о том, что вся его прежняя жизнь, все его прежние взгляды на мир разнесены в щепки ветром ривальдийской революции. Герцог чувствовал внутри себя лишь пустоту. Ведь если у него отобрали прошлое, то как может он быть уверен в будущем?

Солнечные лучи начинали золотить крыши самых высоких зданий Геймвальда, но желанного тепла они не принесли.

ГЛАВА 16

Весна в Омеральте всегда служила поводом для проведения разного рода праздников. Казалось, будто каждую неделю всевозможные гильдии, купеческие дома и зажиточные Кевлерены, желающие выставить напоказ свое состояние, а заодно поддержать нуждающихся художников, устраивали выставки живописи и скульптуры, литературные и музыкальные вечера, давали балы.

Три дня, которых императрица Лерена Кевлерен страшилась больше всех остальных, занимал Фестиваль Историй, когда все до единого драматурги с претензиями на имя в литературе боролись друг с другом за место в театральной афише.

Это было любимое мероприятие Паймера: он посещал театр всякий раз, когда приезжал в Омеральт из своего загородного поместья. Лерена обещала начать фестиваль в его отсутствие. К сожалению, на его открытии необходимо было высидеть от начала до конца на спектакле по пьесе Кэшел Грейтейн «Рождение Империи». Эту пьесу ставили всякий раз не столько как дань уважения к таланту ее автора, сколько в честь правящего дома империи. Лерена уже потеряла счет тому, сколько раз она видела «Рождение Империи» – наверное, примерно столько же, сколько часов проспала в театре на этом спектакле.

На этот раз, так как событие все-таки было важное, ей ничего не оставалось, как заставить себя бодрствовать. А поскольку на спектакле присутствовала и автор нетленного шедевра, то Лерена изо всех сил пыталась отыскать нечто новое в пьесе, по поводу достоинств которой как драматического и исторического произведения ей придется высказать свое мнение в разговоре с Грейтейн.

Действие развивалось мучительно медленно – по крайней мере до того места, где Эмбер, великий прародитель хамилайского клана Кевлеренов, должен выбирать: то ли ему казнить собственного сына за то, что тот преступил закон, то ли простить и утратить моральное право быть императором. Разумеется, Эмбер выбрал казнь.

Неожиданно Лерена стряхнула с себя апатию. Почему она раньше не замечала, насколько сильна, насколько волнующа в действительности эта сцена?.. Наверное, императрица была слишком молода, чтобы оценить спектакль по достоинству в те первые десять раз, когда его видела. Вернее, не могла правильно понять пьесу до тех пор, пока сама не взошла на трон.

Раньше Лерена как-то не задумывалась, какая ответственность ложится на плечи того, кто правит империей. Это бремя было неизбежным, оно нещадно давило всей своей жуткой тяжестью. Каждое решение должно быть единственно верным – ведь на кону стояло не только собственное благополучие императрицы, но и судьба всей империи, а также ее семьи.

Впервые Лерена прониклась сочувствием к героям пьесы. Теперь по окончании спектакля ей будет что сказать – причем сказать искренне – создателю произведения…

Гостем Лерены в королевской ложе был канцлер университета Малус Майком. Он с искренним восхищением аплодировал во время ключевых сцен, стремясь продемонстрировать свою лояльность правящей династии. Императрица ценила его преданность монаршей семье, хотя порой ее раздражало несколько чрезмерное проявление этой преданности. Она спросила у канцлера, что тот думает по поводу выбора, с которым столкнулся император Эмбер.

Майком издал звук, напоминающий сдавленный всхлип. Лерена догадывалась, о чем он думает в данную минуту. Согласиться с тем, что император должен казнить сына, – значит согласиться с казнью Кевлерена. С другой стороны, если канцлер встанет на сторону юноши, то получится, что выступает против принятого Кевлереном решения.

Лерена уже было собралась прийти ему на выручку, высказав собственное мнение, когда Майком сглотнул застрявший в горле комок и заговорил:

– Думаю, мы должны согласиться с решением императора, каким бы ужасным… – Малус умолк и облизнул губы. – Вернее сказать, каким вынужденным оно ни было. В то же время мы не должны забывать, что у сына могли иметься весомые причины для того, чтобы преступить закон так, как… м-м-м… это сделал он. Несомненно, юноша шел на смерть, исполненный мужеством, каким славится его семья. – Тут канцлер улыбнулся Лерене. – Точнее, ваша семья, ваше величество.

– Благодарю вас, – довольно холодно сказала императрица, не в силах более выслушивать льстивые слова. Пойманная в западню – с одной стороны канцлер, с другой – Грейтейн, – она ощущала себя оскверненной, словно ее облизал своим вонючим языком какой-то неведомый зверь.

– А что нам хочет сказать Кэшел Грейтейн? Майком растерянно заморгал.

– То есть как это что? Она хочет нам сказать… насколько славен дома Кевлеренов.