История покойного Джонатана Уайлда великого, стр. 32

Так сильна и так поистине щепетильна была приверженность целомудренной леди к добродетели, что и родной сестре, сестре, которая ее любила, перед которой она была в долгу за тысячу услуг, она не могла простить одного ложного шага (действительно единственного, сделанного в жизни Теодозией).

Возможно, мистер Снэп, как ни тяжело переживал он оскорбление, нанесенное чести его семьи, все-таки смягчился бы в своей суровости, когда бы на него самого не нажимали приходские служители; он отказался поручиться, что ребенок будет обеспечен, и несчастную девицу отправили в известное место, название которого мы, чтоб не бесчестить Снэпов, состоявших в близкой родственной связи с нашим героем, предадим вечному забвению. Там она подверглась таким исправительным мерам за свое преступление, что добросердечному читателю мужского пола позволительно пожалеть ее или хотя бы помыслить, что она была достаточно наказана за ошибку, которую – с разрешения целомудренной Летиции и всех других строго добродетельных дам – следует признать либо не столь уж тяжким преступлением для женщины, допустившей ее, либо преступлением куда более тяжким со стороны мужчины, совратившего женщину с пути.

Но вернемся к нашему герою, являющему живой и яркий пример того, что не всегда человеческому величию неразлучно сопутствует счастье. Его непрестанно терзали страхи, опасения, ревность. Ему думалось, что каждый, кого он видит, припрятал нож, чтоб перерезать ему горло, и ножницы, чтобы вспороть его кошелек. Особенно же в его собственной шайке – тут, он знал наверное, не было человека, который за пять шиллингов не отправил бы его на виселицу. Эти тревоги так неизменно разбивали его покой, заставляли с таким напряжением быть всегда начеку, чтобы вовремя разрушить и обойти все козни, какие могли строиться против него, что его положение, на взгляд всякого человека, кроме гордеца-честолюбца, показалось бы скорее плачевным, нежели завидным и желанным.

Глава XIV,

в которой наш герой произносит речь, достойную быть отмеченной. И о поведении одного из участников шайки, более противоестественном, пожалуй, чем все, что рассказано в этой хронике

В шайке был человек, по фамилии Блускин [84], один из тех негоциантов, которые торгуют тушами быков, овец и т. п., – словом, то, что чернь называет мясником. Этот джентльмен обладал двумя качествами великого человека, а именно: безграничной отвагой и полным презрением к смешному различию между meum и tuum, которое приводило бы к бесконечным спорам, когда бы закон счастливо не разрешал их, обращая и то и другое в suum [85]. Обычный способ обмена имуществом посредством торговли казался Блускину слишком докучным, поэтому он решил оставить профессию купца и, заведя знакомство кое с кем из людей Уайлда, раздобыл оружие и был зачислен в шайку, где вел себя первое время очень скромно и благопорядочно, соглашаясь принимать, как все другие, ту долю добычи, какую ему назначал наш герой.

Но такое подчинение плохо вязалось с его нравом, – ибо нам следовало в первую очередь упомянуть о третьем его героическом качестве – честолюбии, отпущенном ему весьма щедро. Однажды он вытащил в Виндзоре у одного джентльмена золотые часы, а когда в газетах появилось объявление с обещанием за них значительной награды и Уайлд потребовал их у него, он наотрез отказался сдать их.

– Как, мистер Блускин! – говорит Уайлд. – Вы не сдадите часы?

– Не сдам, мистер Уайлд, – отвечает тот, – я их взял и оставляю у себя; а захочу, так распоряжусь ими сам и оставлю себе те деньги, какие за них возьму.

– Вы, конечно, не станете, – сказал Уайлд, – самонадеянно утверждать, что эти часы ваша собственность и что у вас на них какие-то права?

– Я знаю одно, – возразил Блускин, – есть ли у меня права или нет, вы своего права на них не докажете.

– Все же я попытаюсь, – кричит тот, – доказать вам, что у меня на них бесспорное право – по закону нашей шайки, во главе которой волей провидения стою пока что я.

– Не знаю, кто это поставил вас во главе, – кричит Блускин, – но те, кто поставил, сделали это для своей пользы: чтобы вы лучше руководили ими в грабежах, указывали, где взять самую богатую добычу, предотвращали разные неожиданности, подбирали присяжных, подкупали свидетелей и тем способствовали нашей выгоде и безопасности, а не для того, чтобы вы обращали весь наш труд и риск на пользу и выгоду одному себе.

– Вы глубоко ошибаетесь, – ответил Уайлд, – всё, что вы говорите, применимо к легальному сообществу, где главный управитель всегда избирается для общего блага, с которым, как мы это видим во всех легальных обществах в мире, он постоянно сообразуется, повседневно содействуя в меру своего разумения всеобщему процветанию и никогда не поступаясь общественной пользой ради личного обогащения, удовольствия или прихоти. Но во всех нелегальных сообществах, или шайках вроде нашей, дело обстоит иначе: ради чего же станет человек во главе шайки, если не ради личного интереса? А без главаря, как вы знаете, вам не просуществовать. Никто, кроме главаря, которому все подчиняются, не убережет шайку хоть на час от развала. Для вас куда лучше довольствоваться скромной наградой и пользоваться ею в безопасности, по усмотрению вашего вожака, чем захватывать все целиком, идя на тот риск, которому вы окажетесь подвержены без его покровительства. И уж конечно, во всей шайке нет никого, кто имел бы меньше оснований жаловаться, чем вы; вы пользовались моими милостями – свидетельством тому эта лента, что вы носите на шляпе, лента, посредством которой я произвел вас в капитаны. Итак, капитан, прошу: сдайте часы!

– Бросьте вы меня улещать! – говорит Блускин. – Думаете, я горжусь этой лентой, пустяковиной, которую я мог бы и сам купить за полшиллинга и носить без вашего разрешения? Уж не воображаете ли вы, что я и впрямь считаю себя капитаном, оттого что вы, не имея права раздавать чины, меня так назвали? Звание капитана – мишура! Кабы к нему еще солдаты да жалованье – тогда был бы в нем прок, а мишурой меня не одурачишь. Не желаю я больше зваться капитаном, а кто захочет ко мне подольститься, назвав меня так, того я почту за обидчика и пристукну его, уж будьте спокойны.

– Кто и когда говорил так неразумно?! – возгласил Уайлд. – Разве вся шайка не почитает вас за капитана, с тех пор как я произвел вас в чин? Но это, по-вашему, мишура, и вы пристукнете всякого, кто оскорбит вас, назвав капитаном! Столь же разумно могли бы вы сказать министру: «Сэр, вы мне дали только мишуру! Лента, эта безделка, которую вы мне дали, означает лишь, что я или сам отличился каким-либо великим Деянием во славу и на пользу отечеству, или по меньшей мере происхожу от тех, кто отличился. Я знаю, что я подлец и подлецами были те мои немногие предки, каких я помню или о каких я слышал. Поэтому я решил пристукнуть первого, кто назовет меня сэром или достопочтенным [86]. Однако все великие и разумные люди считают высокой наградой то, что приносит им почет и старшинство в шайке, не спрашивая о сути; если титул или перо на шляпе ведут к цели, то они есть самая суть, а не мишура. Но сейчас мне некогда с вами спорить, так что отдайте мне часы и не рассуждайте.

– Рассуждать я люблю не больше вашего, – ответил Блускин, – а потому говорю вам раз навсегда: как бог свят, не отдам я вам часов! И впредь никогда не буду сдавать хоть малую долю своей добычи. Я их добыл, и я их ношу. Берите сами свои пистолеты и выходите на большую дорогу; не воображайте, что вы можете лежать на боку и жиреть на чужих трудах, на чужом риске.

С этими словами он ушел, разъяренный, и направился в облюбованную шайкой харчевню, где у него назначена была встреча кое с кем из приятелей, которым он тут же и рассказал, что произошло между ним и Уайлдом, и посоветовал им всем последовать его примеру. Все охотно согласились и единодушно выпили за то, чтобы мистер Уайлд пошел к черту. Только прикончили они на этой здравице большой жбан пунша, как в харчевню вошел констебль и с ним несколько понятых с Уайлдом во главе. Они тут же схватили Блускина, которому его товарищи, увидев нашего героя, не посмели подать помощь. При нем найдены были часы, и этого – в добавление к доносу Уайлда – оказалось более чем достаточно, чтобы засадить его в Ньюгет.