Год рождения 1921, стр. 6

– Где двое?

– Не знаем…

Литовцы отошли и стали по-литовски переговариваться. Я как-то понял по их взглядам и выражению лиц, что они решили одного из нас убить – как бы при попытке к бегству, чем и оправдаться за побег тех двоих.

Вызывают меня, пихают в сарай прикладом и ногой.

Хозяин подходит к ним и, как я понимаю, говорит: «Не в моем дворе…»

Хозяйка встала на колени, просит, чтобы не убивали здесь, при детях…

Я все это чувствую, как будто понимаю по-литовски. Страшно перетрусил. Тоже упал на колени, хватаю их за ноги…

Видимо, все это подействовало на охранников. Они построили нас и увезли в тюрьму.

На следующий день литовцы отправили нас на грузовой машине в Каунас и сдали немцам, снова в восьмой форт.

После торфоразработок на Козловой Руде мы опять увидели немцев только в форте.

Это был конец сентября – начало октября. В форте все было по-старому. Но дня через два в нашей жизни произошли такие события.

Баланду выдавали у входов в казематы из походных кухонь. Каждый был внесен в список при своей кухне. Повар наливает баланду, второй – отмечает крестиком номер в списке. У каждого из нас номер нашит на одежде.

В то утро я выскочил в очередь за баландой, забыв на нарах свой немецкий списанный френч, на котором был нашит мой номер. Бежать за ним – еще минут сорок стоять заново. Подошла очередь. Повар не наливает: нет номера. Я прошу: «Ребята, извините, забыл китель». Меня повар ударил черпаком: «Ты что тут путаешься!» А тот, кто ставит крестики, – ногой под жопу.

Откуда– то появился Андрей: «Гад, что ты делаешь!» Взял повара руками за грудь и ударил головой в лицо. Тот – с катушек, закричал: «Караул! Убивают!»

Мы убежали. В каземат было нельзя. Купили нору. Сидим в норе день. Кто-то выдал, и к нам приходят полицейские с повязками, отводят в карцер. В лагерном карцере давали баланду один раз в день и лишали возможности работать в городе. В лагерной полиции вначале было засилие контрреволюции. Сплошь махровые гады. Немцы об этих внутрилагерных делах и знать не знали.

Через три-четыре дня приходит в карцер старший переводчик, парень лет двадцати шести, русый, в хромовых сапогах. Ему подчинялись все – и повара, и переводчики. Прошелся, заложив руки за спину.

– Ну, как, хлопцы, живете?

– Живем, – отвечаем, сидя на нарах.

– Москвичи есть?

– Я – москвич, – откликаюсь.

– Откуда?

С Плющихи, 4-й Ростовский переулок.

Там жила тетя Варя, моя молочная мать.

– Как сюда попал?

Я рассказал ему про оставленный номер и все остальное. Он смотрит надменно:

– Землячок, значит, по-земляцки, – и ушел.

Через час открывается дверь, входит полицай:

– Кто здесь москвич?

Мы молчим.

– Кто здесь разговаривал со старшим переводчиком?

Признаюсь:

– Я.

Полицай протягивает буханку хлеба и пачку маргарина.

Дня через два опять появляется старший переводчик, спрашивает отечески:

– Ну, как – надоело сидеть?

– Надоело, – отвечаем.

– На работу пойдете?

– Пойдем.

Завтра утром займите очередь. Я вас отправлю.

Дал команду – выпустить нас утром из карцера. Утром у ворот твориться невесть что. Толпа желающих на работу. Андрей идет сквозь толпу, как хозяин. Я в жизни видел много волевых людей, но таких больше не встречал. Он смотрел на людей, как Вульф Ларсен у Лондона. Его звали в лагере Цыган, знали и боялись. Похоже, по натуре ему было что человека убить, что клопа раздавить. Там в толпе теснились деревенские лбы, вроде Бородавки. Он дает такому коленом под зад: «А ну, подвинься!… Двинься – я тебе сказал!» Тот оторопеет – Андрей проходит, я – за Андреем, Толя Сидоров – за мной. Мы успели Толю найти. Так прошли почти до самых ворот.

Нас, числом шесть человек, взял на работу немец, гауптман. В очках, белобрысый, чувствовалось, интеллигентный человек. Надо было строить ему персональный гараж. Утром, перед началом работы, часов в десять пригласил нас на веранду, хорошо покормил. В обед опять – картошка с мясом, много хлеба, стопка водки, граммов на сто.

Весь первый день мы копали ямки для столбов. Нас охранял один солдат, сидел весь день на веранде, курил, на нас не глядел. Гауптман остался доволен работой. Хлопал по плечу: «Меншен гут. Завтра придете ко мне». Я изо всех чуть-чуть говорил по-немецки. Работу в первый день кончили часов в пять. Нас опять покормили, без водки, но хорошо.

Мы трое решили на следующий день бежать. Трем чужим об этом не говорили.

На другое утро мы уже стоим у ворот с лопатами и кирками. Их выдавали в форте. Входит гауптман со вчерашним солдатом, охранником. Увидел меня: «А, менш, менш». И мы пошли с ним. Опять нас хорошо покормили в завтрак и в обед. Сначала ел гауптман, что любопытно, – охранник вместе с ним. Потом приглашали нас. Наливали по сто граммов водки. Они много ее захватили. Гауптману мы были, в общем-то, безразличны. Все хлопал по плечу: «Гут, гут».

В этот день мы поставили столбы, стали обшивать их досками. Солдат сидел на веранде, курил.

Стало смеркаться, было часа четыре вечера. Мы незаметно – один, другой, сразу третий проскользнули из двора на улицу и строевым шагом – лопаты и кирка на плечо, Андрей впереди – замаршировали по мостовой, а не по тротуару через центр Каунаса к железнодорожной станции. Ориентируясь по паровозным гудкам, вышли точно на нее уже в густых сумерках, часу в шестом.

Это было примерно десятого октября. В тот год была ранняя зима: через три дня выпал снег.

Виктор расслабился, закурил.

Пользуясь передышкой, уже я рассуждаю:

– Как это просто у вас получилось. Прошли весь город. На станции – мимо немецких жандармов…

Виктор усмехнулся:

– Странный ты человек. Там, в Литве, было мирное время. Фронт ушел к Москве, и остались литовцы. На станции немцев не было, может быть, один комендант. Рисковали встретиться с контролером. Он опознал бы по акценту, сообщил своей литовской полиции. Та поймала бы и передала немцам.

Вообще, все это время был какой-то калейдоскоп событий. Часто думаю: не придумал ли я – или это было. Но все это было. Шла простая борьба за существование. И нас несло, как в водовороте, хотя борьба за жизнь и окрашивалась для меня тем, что я был коммунист и патриот.

Почти дословно о событиях начала войны как о вселенском стихийном катаклизме говорит и второй мой герой.

Передаю ему слово, со странным чувством вины покидая Виктора Лапаева в далеких сумерках октябрьского вечера 41-го года на железнодорожных путях Каунасской станции.

ГЛАВА II

СРЕДЬ МОЛНИЙ

Мой папенька, Сергей Ильич Косов, был родом из Днепропетровска – тогда Екатеринослава. Его отец, мой дед, Илья Самойлович Косой, был дамский портной.

Фамилия у отца поменялась в восемнадцатом, когда его оставляли в подполье у немцев. В подпольных документах ему заменили «Косой» на «Косов». Новая фамилия отцу понравилась – так и осталось.

У деда было две дочери: Рая и Анна и три сына: Сергей – мой отец, Серафим и Моисей.

Серафим в гражданскую войну лет семнадцати уехал во Францию. Там связался с анархистами. Они убили жандарма, их судили, сослали на каторгу в Новую Каледонию, где он и помер.

Дядя Мося был босяк жуткий. Работал завгаражом гастронома. Как говорил Бабель, об чем думает такой биндюжник? Он думает об своих лошадях, об выпить рюмку водки, об набить кому морду.

Раз они с зятем, Раиным мужем, крепко выпивши, выходили из ресторана. К ним пристали двое. Дядька принял вызов. Раин муж был трус ужасный. Он спрятался в ближайший подъезд, заложил дверь какой-то железякой и со страхом следил за битвой. После дядькиной победы он долго не соглашался выходить из укрытия: