Страх, стр. 9
Скорее всего, это были следы освящения руин наставником дряхлого Бартоломео. Якоб скользнул взглядом по шероховатостям сланца и обнаружил смазанную корявую подпись. "Смиренный брат ордена святого Доминика, раб Божий…" От имени осталась лишь буква "Л". Или испорченная "А". И когда Якоб пытался разобрать полустертые линии – над перевалом сошлись взлохмаченные тучи, солнце утонуло в их влажной прохладе, и в наступившей темноте растаяли крест, подпись и прочие попытки безвестного раба Божьего преуспеть на стезе истинной веры. Закат иссяк.
Якоб не хотел зажигать свечи без особой надобности и вернулся к импровизированному ложу, справедливо рассудив, что подпись можно попытаться разобрать утром – если ее вообще можно разобрать. Затем он лег на спину, пододвинул кресало и закрыл глаза.
…Сон не шел. Молчал алтарь, тупо таращился застывший идол, черный валун книги лежал на прежнем месте; и бессмысленность происходящего давила на сомкнутые веки молодого лекаря. Тишина. Покой. Страх. Камень стен. Тишина. Страх. Расширенные в немыслимом ужасе зрачки. Бегущий с резвостью юноши почтенный фра Лоренцо. Клетчатое покрывало шейха… нож айяра, идол, ученики с лицами статуй, напряжение под капюшоном рясы, доминиканец со святой водой, Книга с чистыми страницами, раб Божий и подпись со смазанной буквой… Надо будет спросить завтра у старого Бартоломео… Завтра…
Якоб так и не понял, заснул он в конце концов или нет. Он медленно открыл глаза – и прикрыл их ладонью, защищаясь от внезапного света. Обе свечи, поставленные у изголовья, горели ровными желтыми язычками, хотя лекарь готов был поклясться, что не прикасался к кресалу. С недоумением Якоб перевел взгляд на Сарта Ожидающего, рассчитывая на обещанные перемены в его гримасе и втайне боясь их – идол стоял на месте и в плавящемся выражении его жуткого лица ничего не изменилось. Алтарь, Книга, безразличие камня и неизвестно почему горящие свечи.
Якоб почувствовал, что не может больше лежать, и, встав с одеяла, стал прохаживаться из угла в угол, разминая затекшее тело. Потом он остановился у Книги и нерешительно взял в руки перо… Нет. Он не знал, о чем писать. По роду своих занятий лекарь вообще относился с уважением к написанному слову и, поколебавшись, он опустил перо на место и вновь принялся вышагивать из угла в угол.
Долго ли продолжалось однообразное ночное бдение, и было ли оно сном или явью – это для Якоба осталось тайной. Как заведенный, он мерил шагами гулкую пустоту помещения, иногда засыпая на ходу – если только можно спать во сне! – несколько раз останавливался у алтаря, глядел на чистые страницы, брал в руки перо и, подумав, клал его на место, снова вливаясь в привычный ритм бесконечных шагов; Ожидающий безмолвно возвышался в углу, страницы Книги были по-прежнему чисты. Ничего не происходило.
Якоб настолько отупел от своего бессмысленного хождения, что даже не удивился, в очередной раз застывая у Книги с пером в руке – не удивился ровному низкому голосу, в котором не оказалось ни тени насмешки.
– Зачем ты сюда пришел?
– Я пришел писать Книгу, – хрипло ответил Якоб и поднял голову.
Лицо Сарта неузнаваемо изменилось. Над Якобом склонялось усталое и задумчивое лицо грустного обычного человека – и лишь на дне его глаз стояло нечто такое, что заставило Якоба попятиться.
– Я пришел писать Книгу, – упрямо повторил лекарь, сутулясь под внимательным взглядом.
– Тогда пиши, – идол остался неподвижным.
– Я… я не знаю, что писать, – честно признался краснеющий лекарь.
– Это я вижу. Тогда уходи. Книгу пишут знающие. И не тебе вписывать недостающее в Книгу Небытия. Уходи.
– Но я хочу узнать…
– Узнать хотят многие. Но уходят отсюда лишь те, кто пишет. Я дал тебе шанс. Ты не воспользовался им.
Громада статуи нависла над Якобом, и Сарт стал разрастаться, вытесняя вспухающим телом дрожащий воздух, тесня в угол испуганного, закрывающегося рукой Якоба – и в свете свечей зарделся кровавый камень на узком перстне, который Якоб обычно прятал в ладони от досужих взглядов.
Рот, вырезанный в камне, удовлетворенно мигнул, и вместе с ним мигнули и погасли свечи – отчего драгоценность вспыхнула еще ярче, ее багровый отблеск упал на статую и съежившийся Сарт отступил и подался назад.
– Дай, – голос Ожидающего прозвучал неожиданно печально.
– Дай посмотреть…
Якоб заколебался. И вдруг, повинуясь неосознанному порыву, он сорвал перстень и протянул идолу.
Сарт и перстень долго смотрели друг на друга. Бесконечная, нечеловеческая – и в то же время такая земная тоска стыла в глазах статуи, и в ответ робко мерцал камень перстня.
– Береги его, – наконец произнес Сарт, и кольцо опустилось в ладонь лекаря. – Береги… И чаще корми его светом. Задай мне один вопрос, чужеземец, – один, ты слышишь?! – и уходи. Не искушай судьбу.
Тысячи вопросов закружились в голове Якоба, все они были важными, все они были необходимыми, и не вставал меж ними один-единственный, главный; время шло, ждал Ожидающий, и наконец Якоб решился.
– Что писал в Книге Небытия доминиканский монах, приходивший сюда более шестидесяти лет назад?
– Исповеди. Исповеди тех людей, которые придут к нему много лет спустя. Будущие исповеди.
Якоб огляделся – молчал алтарь, черный валун Книги недвижно лежал на прежнем месте, и застывший идол ухмылялся своей оплавленной загадочной маской.
Камень перстня медленно угас, и развалины погрузились в темноту…
Возможно, все было именно так. Или иначе. Или… Во всяком случае, с первыми лучами зари Якоб проснулся на колючем верблюжьем ложе, ошарашенно глядя по сторонам. Ничего не изменилось. Кресало, кинжал, статуя, перстень, повернутый камнем внутрь, свечи… Они даже не были оплавлены – ровные гладкие срезы и свежие фитили. Впрочем, не совсем свежие – концы их казались слегка обугленными…
Выходя из капища, Якоб задержался у стены с крестом и всмотрелся в рисунок. Подпись была четко прорисована глубокими жирными линиями.
Крест.
"Да святится имя Твое…"
"Смиренный брат ордена святого Доминика, раб Божий Лоренцо"
И дата. Шестьдесят три года тому назад.
– Спасибо, Сарт, – не оборачиваясь, сказал Якоб. – Ты ответил на два вопроса. Спасибо.
10
– Дай мне заглянуть в твои глаза, упрямый Якоб из далекой Генуи…
– Гляди. Гляди внимательнее, износившийся Бартоломео Висконти, так и не дошедший ко Гробу Господню. Там нет мрака.
– Да. И это странно. У всех, вышедших из ночного бдения, мрак был. А некоторые навсегда оставались в руинах, и печать смертного ужаса лежала на ушедших за грань. Я боялся за тебя, упрямый Якоб.
– А я боюсь до сих пор. Слушай, старик, я сейчас опишу тебе одного человека…
– Хорошо. Я слушаю.
– Среднего роста, полнеющий, возраст ближе к шестидесяти; волосы темные, то есть были темные, теперь с густой сединой, плешь на макушке… Что еще?.. Нос с горбинкой, губы узкие, носо-губные впадины углублены, глаза голубые, водянистые, жесткие… чуть заметный шрам, косой рваный, на подбородке слева…
Лысый Барт трясся и хватал воздух изможденными руками, не в силах произнести ни слова. Якоб вцепился в лохмотья старика, встряхивая его худое легкое тело.
– Имя! Имя, старик! Говори!…
– Лоренцо… Отец Лоренцо! Господи…
Якоб отпустил дрожащего Бартоломео.
– Вот именно, Барт. Вот именно. Господи – и пусть Всевышний стережет нас на открывшемся Пути. Видимо, правда то, что не мы идем по Пути, но Путь проходит через нас…
Прихрамывающий старик скрылся в доме, и Якоб устало опустился на валун, бессмысленно растирая запястье левой руки. Теперь он знал секрет.
Слишком много чужого грядущего страха излил доминиканец Лоренцо на страницах Книги, записывая предстоящие ему исповеди; и страх стал залогом его существования. Дьявол в рясе, он вынуждал людей видеть то, что повергало их в ужас, каждого – свое, тонко чувствуя особенности человеческой психики; и когда страх охватывал человека, человек умирал, выплескивая в последней судороге душу, жизненную силу – чтобы продолжал жить нестареющий брат ордена святого Доминика, вписавший свою долю в Книгу Небытия.