Зыбучий песок, стр. 43

Молчание.

– Где вы тогда были, в лесу или в поле?

Молчание.

Некоторое время Элсоп продолжал давить. Наконец, он вздохнул и передал управление Полу, который вывел Арчин из гипноза и отослал в палату, радуясь, что все наконец-то закончилось.

– Я понимаю, как вам трудно, – согласился Элсоп, когда дверь за ней закрылась. – Тем не менее, вам стоит придерживаться этого направления более интенсивно – идти назад от самого раннего момента, который она помнит. Но эта резкая граница между ясностью ее воспоминаний после определенного момента и полным провалом до него наводит меня на мысль о мозговой травме. Вы ведь так и не сделали ей рентген черепа?

Пол покачал головой.

– Как вы думаете, вы сможете ее уговорить полежать спокойно, пока ей сделают снимок?

– Уверен, что смогу.

– Хорошо, сделайте это как можно быстрее. Все очень запутано, но она определенно склонна к сотрудничеству. Это вселяет надежду:Тем не менее не забывайте, что я вам говорил об оформлении записей.

– Да. Простите. Но разрыв с Айрис выбил меня из колеи.

– Может, вам стоит взять отпуск на одну-две недели? – предложил Элсоп.

– Спасибо, но: нет. Я только начну хандрить в одиночестве, и вреда от этого будет больше, чем пользы. Так я, по крайней мере, занят работой.

– В жизни, знаете ли, есть и другие вещи, а не только работа, – сказал Элсоп и поднялся. – Хотя, согласен, одинокая хандра не пойдет вам на пользу. Когда вы сможете сделать рентген?

– На всякий случай, мне стоит поехать вместе с ней. – Пол перелистал настольный календарь. – Я не дежурю в эти выходные. Попробую договориться на субботу утром, как в прошлый раз.

– А разве в субботу у вас нет этого дурацкого комитета?

– Черт, есть конечно. Я просто забыл записать. Но это неважно, я успею после.

Доктор Холинхед в последнее время проводит заседания быстро.

34

«Мне страшно.»

Пол сидел молча, почти не слыша голосов других членов комитета, обсуждавших жалобу профсоюза, в которой утверждалось, что слишком много ремонтных работ в больнице делают пациенты. Он даже не пытался понять, кто о чем говорит.

Бессловесный страх бился у него в голове, как сумасшедший скрежещущий колокол наверху на башне.

«Я ей все рассказал, повторил, объяснил, что ничего страшного в рентгеновском оборудовании нет; я показывал ей снимки головы и рук.

Кажется, она поняла. Но если она опять сорвется, они: Нет, я даже не хочу думать, что они сделают. Но что же ей померещилось тогда в этой машине?

Она не признается.»

Говорил Рошман, пухлый человечек очень еврейской наружности, очки в роговой оправе сидели не столько у него на носу, сколько на румяных щеках, а редкие волосы были уложены на макушке параллельными рядами, между которыми просвечивала розовая кожа.

«На некоторое время я отвязался от Элсопа, но то, что я не спросил Арчин о Фабердауне и не записал все как следует в отчет, – грубая ошибка.

Зато он получил легко и просто то, что ему больше всего хотелось: полноценное чувство, которое обычно испытывает отец, если ему удается продемонстрировать сыну свое превосходство, и еще облегчение, что сенсационная статья, сделающая имя сына громче его собственного, появится не скоро.» Перешли к следующему пункту. На этот раз Пол вообще не понял, о чем речь.

«Я хочу: Чего я хочу? Наверно, впустить хоть немного Ллэнро в наш больной мир.

Сюда, где как мухи на стекле жужжат эти глупые голоса. Цветы в человеческий рост, дыхание далекого моря. Я хочу завещать его тому, кто одинок, но силен внутренним зрением. Что поймет Холинхед о стране, где у власти не те, кто сильнее всех к ней рвется, а те, кого сильнее всего любят?» Холинхед, собравшийся уже объявить следующий пункт повестки дня, заметил взгляд Пола и поднял голову.

– Вы хотели что-то сказать, доктор Фидлер?

– А: нет. Нет, спасибо. Это уже неважно.

Подозрительный взгляд главврача еще некоторое время ощупывал его лицо и наконец вернулся обратно к бумагам.

«Потерять Ллэнро: мука. Но хотя бы помнить его: я завидую. Я помню только гулкий туннель, дом, на милю вокруг которого не сыщешь живой души, школу, где меня разбавленными чернилами учили отвечать на идиотские вопросы, женщину, которая знала, что ее сын умнее и ярче других, и которая при каждом удобном случае спешила подышать на это его сияние и потереть рукавом, другую женщину, которая прекрасно понимала чувства первой, но которая не дала мне исправить эту ошибку хотя бы в следующем поколении.

Есть ли на каком-нибудь далеком рукаве дельты времени Пол Фидлер, но не один из тех миллиардов, которые жалуются мне на свою проклятую судьбу, а счастливый? Если есть, то он думает не моим мозгом. Мой камертон не настраивается на счастье.» Он принялся рисовать на обратной стороне протокола. Он изобразил что-то вроде карты из линий, расходящихся от центрального ствола. Снизу вверх он стал ставить на них метки: первую развилку он назвал «Травма в одиннадцать с половиной лет» и пририсовал рядом могильный холмик, вторую – «Отчислен» – широкая стрелка, символ тюрьмы. Никакой системы в том, как он расставлял метки не было; он мог вспомнить сотни таких развилок, не сходя с места.

Наверху листа – современность и подсчет очков. Он вдруг заметил, что почти каждая ветвь кончается символом какого-нибудь несчастья; не давая воображению разыграться, он собрал их снова в одну точку и пририсовал рядом череп и кости.

Задумчиво он стал водить по линиям, выискивая развилку, которая вела бы к чему-то лучшему, а не к худшему.

«Может, здесь? Если бы Айрис разорвала помоловку? Да, пока только этот.

Я был бы раздавлен, но потом: потом в первой или второй больнице, где я работал, я бы встретил молоденькую симпатичную медсестричку, мы бы поженились, она бы еще поработала некоторое время, пока я не получил бы должность с приличной зарплатой, и, может быть, сейчас я бы мечтал, как вернусь домой и повезу жену и сына в какую-нибудь деревеньку в добром старом Остине, и мы бы там смеялись и строили планы…» – Доктор Фидлер, вы намерены продолжать заседание в одиночестве?

Холинхед со всем сарказмом, который он был способен продемонстрировать, складывал бумаги в папку, все остальные, не торопясь, двигались к двери.

Чертыхнувшись, Пол присоединился было к ним, но Холинхед щелкнул пальцами и жестом приказал подождать. Он нервно подчинился.

– Вы не слишком внимательны, доктор Фидлер, – напрямую упрекнул Холинхед, когда все остальные, кроме мисс Лаксхэм, наводившей на столе порядок, оказались на приличном расстоянии. – Вы фактически отсутствовали на заседании.

Не дожидаясь ответа, он поднялся, и лицо его посуровело.

– Кроме того, вашу работу в последние несколько недель трудно назвать выдающейся. Я старался воздерживаться от комментариев, но не я один заметил ваш отсутствующий вид, и именно поэтому считаю своим долгом призвать вас взять себя в руки.

«Самоуверенный ублюдок.»

– Вы были когда-нибудь женаты? – спросил Пол.

– Я знаю о: э-э: отъезде вашей супруги. Именно поэтому я в последнее время проявлял к вам снисхождение.

– Так были или нет?

– Не понимаю, зачем это вам?

– Если бы вы были женаты, вы бы понимали. Возможно.

– Если я правильно уловил вашу мысль, – резко сказал Холинхед, – то должен в свою очередь потребовать, чтобы вы учли возможные последствия ваших ежедневных и многочасовых бесед с молодой и привлекательной пациенткой. И прежде чем вы – судя по вашему виду – скажете какую-нибудь грубость, позвольте подчеркнуть, что в то время, пока я с ничем не оправданной непредусмотрительностью вам доверяю, среди пациентов психиатрической больницы ходят упорные слухи о вашем приятном времяпрепровождении. Было бы полезно для всех, если бы доктор Радж освободила вас от ведения этой пациентки.

– Полезно для всех? – дернувшись, откликнулся Пол. – Для всех, кроме самой пациентки. Я всегда считал, что прежде всего должны учитываться интересы больных.