Всем стоять на Занзибаре, стр. 67

Которое – в полной официальной версии – заключается в следующем: собрать информацию о заявлении ятакангского правительства относительно оптимизации будущих новорожденных, отправлять обычные пресс-сообщения по этой теме, некоторые действительно будут использованы различными новостными каналами, включая, кстати, и СКАНАЛИЗАТОР, и отыскать – как говорится, со всем требуемым тщанием, – доказательства того, что это заявление не имеет под собой реальных оснований.

Получив их, вы должны встретиться с Джога-Джонгом и в полном объеме передать ему эти доказательства. Как показывают выкладки компьютерного анализа, разочарование, вызванное опровержением заявления правительства, вполне способно вызвать волну негодования, которая вознесет его к власти вместо Солукарты.

– А если предположить, что я таких доказательств не найду?..

Вид у Делаганти стал озадаченный.

– Будете искать их, пока не найдете или пока вас не отзовут. Я думал, это подразумевается.

– Я не это имел в виду. Я прочел все научные статьи, когда-либо опубликованные Сугайгунтунгом, пока был в запасе. – Жаргонное выражение легко слетело с языка Дональда. Гораздо более неуместным показалось ему «я», он словно бы ложно претендовал на работу другого человека. – Если есть сегодня в мире кто-то, способный выполнить их обещание, то это Сугайгунтунг.

– Наш компьютерный анализ показывает, что этот проект экономически невыгоден, – холодно ответил Делаганти. – Вы только что подверглись опустошению, поэтому знаете про уже существующие методы для создания оптимизированных индивидуумов. Но мы не можем позволить себе массово опустошить даже наше взрослое население, не говоря уже о применении предродовых методик, которые требуют огромного числа квалифицированных тектогенетиков.

– Но что, если он совершил прорыв, открыв какой-то простой и быстрый процесс. Предположим, он предвосхитил модифицированный метод Гершензона и осуществил, скажем, погружение яйцеклетки в раствор органической матрицы.

– В таком случае нам – и это очевидно – требуются подробности. И как можно скорее.

Дональд помялся.

– На вечеринке у Гвиневеры Стил я видел сержанта Шритта, – наконец сказал он.

– Готов поспорить, что видели, – вздохнул Делаганти. – И все остальные тоже. Наверное, беднягу, по сути, нельзя даже винить, но мне он теперь бесполезен.

По его тону было ясно, что он не намерен распространяться, но он все же продолжил, задумчиво вглядываясь в лицо Дональда.

– Мне нужно было учесть то, что вы не могли следить за новостями, – наконец сказал он. – Вам следует немедленно возместить это упущение, потому что с тех пор, как ятакангцы выступили со своим заявлением, многое изменилось. Чтобы дать вам приблизительное представление – умножь те реакцию Шритта на тысячу.

Чад Муллиган, вспомнилось Дональду – и это воспоминание показалось ему эхом сна, – умножал на миллион.

– Понимаете, к чему я клоню? Прекрасно. Желаю удачи и доброго пути. Или у вас есть еще вопросы?

Дональд покачал головой. Было совершенно ясно, о чем умолчал Делаганти: не важно, возможно ли осуществить оптимизацию, нельзя было допустить, чтобы это произошло в Ятаканге.

ПРОСЛЕЖИВАЯ КРУПНЫМ ПЛАНОМ (15)

СТОПЫ НАШИХ ОТЦОВ БЫЛИ ЧЕРНЫЕ

После приветствий, сестринских поцелуев, приглашений садиться и обязательных «как поживаешь?» повисло полнейшее, если не сказать – мертвое, молчание, словно ни Пьеру Клодару, ни его сестре Жаннин, ни его жене Розали было решительно нечего сказать друг другу.

Этот дом в престижном районе Парижа, в двух минутах от Булонского леса, Этьен Клодар-pere* [45] вынужденно купил по возвращении из Африки после обретения Алжиром независимости. Весь он, но в особенности salon [46], сохранил налет обычаев иной страны и иного континента. В планировке чувствовались северно-африканские влияния: длинные диваны по стенам, ковер не на полу, чтобы по нему ходить, а на стене, чтобы им любоваться, низенькие столики, на одном из которых покоился сервиз из крохотных медных чашечек для кофе по-алжирски, который примостился в собственном углублении на латунном подносике с выложенными по кругу эмалью стилизованными арабскими письменами. В остальном же комната служила памятником тому, как представлял себе истинно парижский шик бывший колониальный чиновник Этьен Клодар, когда жарился на солнце варварской Африки: обои в цветочек, атласные шторы, два неуместно пухлых кресла с атласной обивкой.

Друзья Пьера говорили, что невозможно определить, отражает ли этот парижский дом личность своего хозяина, или сама эта личность обусловлена домом.

Обладая представительной внешностью, Пьер был не лишен элегантности: нервический худощавый мужчина, о тяге которого к музицированию можно было догадаться, даже не зная о великолепном инструменте, занимающем самый светлый угол гостиной. Еще даже не осматривая стойки с пластинками по обе стороны от узкого экрана старого голографического проигрывателя, нетрудно было бы предсказать, что он питает пристрастие к Дебюсси и Сати. Его черные волосы начали немного редеть. В молодости он, по тогдашней моде, ненадолго отпустил бородку, но несколько лет назад выбрил подбородок и щеки, оставив только аккуратные усики, подчеркивающие чувственный рот.

Семейные черты, придававшие ему возвышенный облик утонченного и потенциально слабого интеллектуала, его сестру Жаннин делали почти красавицей. Как и он (и их родители), она была худощавой и смуглой, но кожа у нее была светлее, кость легче, а глаза больше. Ей исполнился сорок один год, но ее возраст могли выдать лишь мелкие морщинки у глаз и на шее, в остальном же она могла сойти за тридцатилетнюю.

А вот Розали была им полной противоположностью: с пышной грудью, пухлыми щечками, ясными фарфоровыми голубыми глазами и светло-русыми волосами. Обычно она была женщиной веселой, но – по какой-то причине, которую она силилась отыскать, поскольку ненавидела это как непростительную слабость, – присутствие в одной комнате ее мужа и его сестры разом словно бы лишало ее жизни, делая бесцветной и хмурой.

– Жаннин! – воскликнула она в отчаянной попытке вернуть веселость. – Приготовить тебе кофе, или, может, ты предпочла бы ликер?

– Кофе, если можно, – ответила Жаннин.

– И, может, немного кифа? – предложил Пьер. Взяв с одного из многочисленных кофейных столиков чеканную серебряную шкатулку, он поднял крышку, и комната наполнилась изысканным ароматом лучшего марокканского гашиша.

Не в силах скрыть желание уйти, Розали поспешила покинуть гостиную. Когда дверь за ней закрылась, Жаннин, чуть подавшись вперед к поднесенной Пьером зажигалке, посмотрела на старомодные лепные филенки.

– Тебе, надеюсь, жизнь кажется не такой трудной, как мне, – сказала она.

Пьер пожал плечами.

– Мы с Розали ладим.

– Но семья – это же нечто большее, чем просто «ладим», – не без упрямства нажала Жаннин.

– Ты поссорилась с Раулем, – сказал Пьер, назвав последнего из многочисленных любовников сестры.

– Поссорились? Едва ли. Теперь уже не ссорятся. Энергии не хватает. Но… это так не продлится, Пьер. Я уже чувствую, как копится разочарование.

Пьер откинулся на спинку дивана. Он предпочитал массивным креслам диваны, хотя, учитывая длинные ноги, в последних ему было удобнее.

– По числу твоих визитов к нам можно почти судить о состоянии твоих affaires du coeur [47].

– Думаешь, я хожу к вам, как к Стене плача? – У Жаннин вырвался горький смешок. – Может, и так… Но что же мне делать, если ты единственный, с кем я могу говорить начистоту? Между нами есть что-то, куда нет доступа чужакам. Это большая ценность. Я ею очень дорожу.

Она помолчала.

– Розали это чувствует, – наконец добавила она. – Сам видишь, как на ней сказываются мои приходы. И это еще одна причина, почему я прихожу только тогда, когда мне это крайне необходимо.