Смерть Вазир-Мухтара, стр. 67
7
Гарем.
Забудем связанные с ним слова: подушки, кальяны, шальвары, перси и глаза.
Подушек этих тысяча, кальянов — три или четыре тысячи, шальвар тысяча и глаз две тысячи.
Гарем не гарем, гарем — учреждение, военный лагерь, женское войско, с предводителями, штатом, с бухгалтерией тканей и поцелуев, с расписанием регул, с учетом беременностей, с интригами ложа.
И как в грозное военное время солдат тысячной армии подвергался обыску перед допросом со стороны победителя, так и женщина представала перед шахом трижды обысканная и совершенно голая.
Возможны были повышения в чине и понижения — шла внутренняя война в этой армии.
Так, любимая жена, старшая жена Бабы-хана была танцовщица, дочь кебабчи, торговавшего жареным мясом на базаре, и она звалась Таджи-Доулэт — венец государства. Но с нею соперничала дочь хана Кабахского — и состоялось заседание, и долго обсуждало этот вопрос, и дочь хана победила дочь кебабчи. Звали победительницу Ага-Бегюм-Ага.
Но дочь подрастала у старшей жены — дочь ее и шаха. И когда она выросла и стала прекраснее, чем была когда-то мать, она стала женою шаха. И дочь хана смирилась перед нею, потому что новая жена шаха была еще и дочерью шаха. У нее был свой многочисленный двор и целый отряд гулям-пишхедметов — камер-юнкеров.
В ее комнате вместо мебели стояли на полу фарфоровые и стеклянные карафины, умывальники, стаканы, рюмки, молочники, соусники. Они стояли в беспорядке, но в таком количестве, что для прохода были только узкие дорожки.
У нее было двое сыновей — и так как шаху они приходились и сыновьями и внуками, они были болезненны.
Их лечил опытный врач, доктор Макниль.
Он заставлял их разевать рты, щупал им животы и ставил очистительное в присутствии самого шаха и главных евнухов. Возможно, доктор Макниль щупал не только детские пульсы. Возможно, говорили не только о жабе и сыпях.
Кто мог предводительствовать этой армией, кому можно было ее поручить?
И женщина и мужчина равно погибли бы.
Предводительствовали поэтому евнухи, приставленные сидельцами к гарему, как скопцы были сидельцами у русских менял.
Главных евнухов было три: Манучехр-хан, урожденный Ениколопов, Хосров-хан, урожденный Кайтамазянц, и Ходжа-Мирза-Якуб, урожденный Маркарян.
Представление об этих евнухах как о жалких и даже комических лицах, подобных евнухам комедий из восточного быта, следует сразу же откинуть.
Титул мирзы дается в Персии лицам, владеющим пером, титул хана — лицам власти.
Предводители тысячной женской армии были лицами по самому положению своему могущественными.
Манучехр-хан, брат русского полковника, был главным шахским евнухом. Он имел право докладывать лично шаху о чем угодно. И он, естественно, часто встречал шаха. Сам Аббас-Мирза, перл шахова моря, искал в могущественном евнухе, но евнух отказал ему в покровительстве. Евнух был хранителем всего достояния шаха — жен и казны.
А Ходжа-Мирза-Якуб был наиболее опытным бухгалтером государства, он, искушенный в двойной бухгалтерии, составлял годовые отчеты шаху. Он первый в Персии заменил старинные персидские знаки, запутанные и доступные только метофам, индийскими цифрами, которые в Европе зовут арабскими. И метофы страны, старые грамотеи, были его врагами.
Манучехр-хан, Хосров-хан и Ходжа-Мирза-Якуб составили особое торговое товарищество.
Они устанавливали цены на нужные гарему товары и драгоценности, закупали их и перепродавали женщинам.
После шаха они были самыми богатыми людьми.
Весть о прибытии доктора Макниля занимала дочь-жену шаха и самого Фетх-Али: мальчики были опять нездоровы.
Весть о прибытии Вазир-Мухтара их мало занимала: это было дело Аббаса-Мирзы.
Но один из евнухов, узнав о том, что едет Грибоедов, крепко задумался.
Задумался Ходжа-Мирза-Якуб.
8
Узкая улица, очень похожая на уездный русский переулок, отделяла шахский дворец от дома Самсон-хана.
Самсон проснулся рано, как всегда. Он поглядел на спящую жену, сунул босые ноги в туфли, надел синие форменные штаны и накинул халат. Бесшумно, чтоб не разбудить жены.
Он постоял над нею, посмотрел на спутанные черные волосы, на полуоткрытый рот, на груди, золотистые и жирные, сунул трубку в бездонный карман и вышел на балкон.
Жена его была халдейка.
Первую жену, армянку, он убил за неверность и построил после этого из собственных средств мечеть, а при ней содержал школу. Во искупление греха. Второй женой его была побочная дочь грузинского царевича Александра. Через нее сносился Самсон с царевичем, но не любил ее. Она умерла.
Тихо шлепая туфлями, он прошел по коридору. Ноги у него были кавалерийские, с выемкой, как буква О.
На женской половине, хотя еще было рано, уже стрекотали дочки, и в дверь всунулась женская голова с черной челкой до глаз.
Это была любимая дочка Самсона, от первой жены, армянки. Тотчас дочка выскочила в коридор.
Узкий архалук сползал у нее с плеч и стягивал их назад, на руках были браслеты с бумажками. (На бумажках были написаны стихи из Корана.) Шелковые шаровары, широкие, как два кринолина, едва держались на ее узких бедрах, и живот у нее был голый.
Босыми ногами, окрашенными в темно-оранжевую краску, почти черными, она юркнула к Самсону. Дочка была модница.
— Застрекотала стрекоза, ходит франтом, сапоги с рантом, — сказал ей Самсон по-русски. — Спи, рано еще, — сказал он ей по-персидски и чмокнул ее в лоб.
Черноглазая дочка дотянулась до Самсонова лба, провела по нему рукою и юркнула на свою половину.
Каждое утро они так встречались.
Самсон умылся тепловатой мутной водой у хрустального умывальника и с мокрыми волосами вышел посидеть на край балкона.
Волосы у него были длинные, с проседью. Длинные волосы — зульфа — один из признаков военного сословия, Самсон подстригал их в скобку, как раскольники. С балкона был виден переулок и четырехугольная внутренность двора.
На дворе росли кипарисы в чехлах из пыли, подстриженные чинары и сох цветник.
Дед в белой рубахе ходил по двору и подметал его.
— Яковличу, — сказал он и мотнул головой.
Он был старый раскольник, бежавший еще до Самсона в Персию. Самсон его взял к себе дворником. Хан набил трубку и закурил.
— Много будешь работать, дед, скоро помрешь, — сказал он равнодушно.
— А я, смотри, тебя переживу, — дед был сердит. Самсон ухмыльнулся в бороду.
У шахского гарем-ханэ, наискосок через переулок, сидели двое бахадеран, его солдаты, и мирно спали.
Самсон курил и смотрел на них. В этот ранний час солнце еще не пекло, и часовые спали сладко.
Из батальонных казарм, красного и длинного одноэтажного здания, с другой стороны дворца, вышел офицер в высокой остроконечной шапке. Он приближался к Самсонову дому и к часовым. Походка его была мерная и быстрая. Он был молод.
Самсон окликнул его сверху:
— Астафий Василич! С дежурства?
Это был наиб-серхенг Скрыплев, недавно бежавший прапорщик. Он вытянулся перед ханом и отдал честь.
— А ну-ко, посмотри-ко, это твоей роты молодцы так шаха стерегут?
Скрыплев подошел к спящим солдатам.
— Встать, — сказал он резко. — Вы что, на часах или с бабами спите?
Часовые встали.
— В другой раз не в очередь на дежурство, — сказал Скрыплев. Часовой, старый солдат, нахмурился. Но сон клонил его, и он ничего не ответил. Увидя Самсона, они вытянулись. Самсон пальцем подозвал Скрыплева.
— Гоже, — сказал он тихо. — Взбирайся-ка ко мне.
Он курил и смотрел на молодого офицера.
— Гоже, да не очень, — сказал он, — люди на земли ушли, а этим завидно. Вот и нос в землю.
На летнее время он распускал батальон. У батальона под Тегераном была земля. Холостые оставались в городе.
— Молодое дело, Астафий Василич. Ты не тянись с людями. Ты выругай так, чтоб их мать проняло, а потом одно слово скажи. Это легче людям.