Убийство со взломом, стр. 78

Если Питер обратится к окружному прокурору, не исключено, что тот уже все знает и ему не поверит. В этом случае он будет отстранен от дела или даже будет вынужден уйти. Как бы там ни было, запущенная машина будет действовать, а он окажется вне игры, не в силах помочь Каротерсу. Но если – и такая перспектива казалась ему заманчивой и тайно ласкала в нем гордость и правдолюбие, если он не кинется оголтело к окружному прокурору, а повременит, продолжая курировать дело, он сможет заодно проанализировать свои открытия, провести, так сказать, следствие a priori. Никто об этом не узнает, если только, конечно, печальноглазый уже не прознал насчет беседы Питера с миссис Бэнкс и не сообщил об этом мэру. Но он полагал, что старуха не захочет болтать о разговоре. Нет, что за глупость: они это выудят из нее и, возможно, уже выудили, отсюда и эти двое возле его дома.

Должен быть выход. Он может подыгрывать Хоскинсу и уже перед самым процессом представить окружному прокурору факты и пригрозить сообщить в газеты, если тот откажется сотрудничать. Оба они будут знать, что Питеру ничего не стоит рассказать о сокрытии преступления и тем пресечь все поползновения окружного прокурора на кресло в Сенате. Ведь это может сработать, не правда ли? А если нет – никто в прокуратуре не вник в это дело так глубоко, как он, и без него окружной прокурор окажется в трудном положении, и это при том, что город ждет не дождется процесса. Возможно, к тому времени он сможет предложить окружному прокурору альтернативный план действий с другим подозреваемым, например, с печальноглазым. Может быть, тогда окружной прокурор постарается отстраниться от Хоскинса и его версии и, разглядев в Хоскинсе угрозу своей репутации, отыщет в себе толику добропорядочности. Добьется этого Питер или же нет – дело случая, учитывая, что и подбор, и списки свидетелей контролируются полицией. Но если он сумеет собственными силами отыскать миссис Бэнкс и заставить ее назвать еще несколько фамилий, этим он положит начало.

Помимо самой логики следствия, к альтруизму его толкало и нечто другое: такие действия нужны были ему самому, и этот аспект был крайне важен. В чем он и сам отдавал себе отчет. Да, в подобных действиях была своя красота, своя необходимость.

Как только газетчикам станет известно о его одинокой упорной борьбе во славу законности и в защиту человеческой личности, мэр будет бессилен против него. Средства массовой информации превратят его в одинокого правдолюбца, бредущего своим тернистым путем, и, что особенно существенно, это дойдет и до Дженис, и до родителей; они поймут, как рисковал он во имя справедливости. И что им останется, как не восхититься? Они поймут, как несправедливо, как предательски они вели себя по отношению к нему, и он вновь обретет их.

Четыре тридцать утра. Подумай о себе, тихонько увещевал себя Питер, постарайся поспать, дай себе отдых хоть на несколько часов. Отель, четырехэтажное приземистое кирпичное здание, примостился с северной стороны новых небоскребов из стекла, где помещались различные учреждения – осколок старины, воспоминание о прежней Филадельфии. Останавливались в отеле главным образом местные проститутки и брали здесь тридцать долларов за ночь.

Тридцатью долларами исчерпывалась почти вся наличность Питера – это было то, что осталось у него в кармане после покупки револьвера, так как и бумажник, и кредитные карточки он бросил на кухонный стол тогда же, когда бросил в своей постели и Кассандру. Прошло столько часов раздумий, принято столько решений. Сидевший за пуленепробиваемым стеклом старик едва удостоил его взгляда. Только наличные, к двенадцати – выписаться. Он мог бы ограбить этот отель, но зачем это ему? Он сунул в окошечко банкноты, поставил неразборчивую подпись на регистрационном листке и попросил разбудить его утром в восемь.

Все было сброшено на пол – грязный матрас, стираные наволочки. Он стянул с себя одежду, постарался аккуратно повесить ее, так как в ней же ему предстояло идти на работу. После завтрака у него не останется ни цента. Лежа в постели и разглядывая разводы на потолке, он старался успокоиться. Не волнуйся насчет Винни – это обыкновенный жулик, обыкновенное ничтожество. Есть вещи поважнее – Дженис и истина в деле Каротерса. Всегда и везде поступай по справедливости. Он сел в постели, выпрямился, охваченный воспоминанием – его властно повлекло к себе детство, вот оно, возвращается, когда он меньше всего этого ждал: квакерские проповеди, слова, которые он слушал мальчишкой, сидя на длинных деревянных скамьях Молитвенного Собрания. Поступаешь ли ты по справедливости в будничных делах своих? И дед, который сидит, прикрыв глаза, держа его за руку; на лбу его пульсируют старческие вены, он погружен в глубины своей души, но легким пожатием пальцев дает знать Питеру, что это и есть те главные слова, которые человек должен помнить всю свою жизнь. Деда Питер боялся, ненавидел, но порою любил. Никогда ему и в голову не приходило, что деду надо было бороться с собой, чтобы поступать по справедливости, наоборот, это казалось для него так же естественно, как его выспренная речь, употребление старинных оборотов в эпоху, когда американские бомбардировщики жгли напалмом вьетнамские деревушки; нет, деду незачем было сдерживать или муштровать себя. И все же, размышлял Питер, какая-то борьба происходила и в нем, иначе откуда эти вздувшиеся на лбу жилы в минуты, когда он был неподвижен, как надгробное изваяние? Случались и у него приступы гнева, вспышки праведного негодования, когда он предавался горьким сетованиям на то, куда катится мир. Но он жил, сжав зубы, шел своим путем до гробовой доски. По характеру он был человек неистовый.

Таким же был и Питер, но все равно покупать револьвер было чистым безумием. Минута малодушного страха. Что ждет этот мир, если каждый Питер Скаттергуд начнет покупать оружие, как только почувствует страх? Он лежал, вытянув руки на грязном, в сальных пятнах одеяле. До чего же опрометчиво, до чего беспомощно! Просто издевка какая-то – ему покупать оружие! Ему, образованному, цивилизованному человеку. Смех, да и только! Питер погасил свет. Завтра же он отделается от этого револьвера. Утром.

Но тонкую пленку уверенности проткнул некий звук – за стенкой, видать, здорово трахали какую-то бабу, и она испускала бесконечные стоны и вскрикивала в такт, свидетельствуя тем самым в пользу мастерства партнера. Своими криками она взывала к небесам: О господи! Господи! Господи! О-о-о! О! Да! Так! Господи! Она была в экстазе, и экстаз этот выводил Питера из себя – сознание его, волнуемое смутной похотью, металось от видения к видению, от Кассандры (его тело в промежности все еще пахло ею) к Дженис (не думать о Джоне Эппле!) и потом к Джонетте. Звуки вторгались в его мозг, обволакивали его, стучали наманикюренным коготком ему в уши. Для подобной чепухи было слишком поздно – от усталости его чуть ли не тошнило.

– Где же ботинок? – послышался мужской голос.

– Вот. Хороший ботинок. Красивый. В таких ботинках ходишь, а мне ничего не даешь сверх положенного?

– Завела шарманку! – вздохнул мужчина. – Пойду я.

– Ну, ясное дело.

– Отъе…сь!

– Это точно.

– А-а, тебе понравилось! – игриво сказала она.

– И ты всему этому веришь?

Недоброе молчание.

– Выброси-ка это в помойку! Ненавижу цеплять эти штуки! И с женой никогда ими не пользуюсь.

– Если она такая хорошая, чего ты ко мне прибежал-то?

– Заткнись, – буркнул мужчина. – Я и сам не знаю.

И оба засмеялись.

Доброго тебе утра, Город Братской Любви, – доброго вам утра, страховщики и юристы, банкиры и первые вице-президенты, менеджеры, и маркетологи, и специалисты по связям, всем вам, солдаты новой американской экономики, дружными рядами направляющиеся в небоскребы и офисы, умытые, выбритые, надушенные, причесанные и приглаженные, вычищенные в сухой чистке и отутюженные, съевшие сытный завтрак и изготовившиеся к новому дню, в то время как радионовости уже вопят о новых скандалах, мусорщики заканчивают свои утренние ездки и последние, в прямом и переносном смысле, бездомные бродяги, встряхиваясь, выползают из своих подземных укрытий на зимний солнечный свет, таща вонючие узлы с одеждой, обувью, газетами и прочими своими диковинными пожитками.