Колония, стр. 66

— Разумеется. Как же иначе? — отрезала она. — Вот после того, как мы свергнем угнетателей… после того, как уничтожим Всемирное Правительство, вот тогда…

— Когда? Вы всего-навсего разрушите одну форму правительства. Вы не измените форму жизни народа. Вам не открыть никаких новых золотых копей. И манна небесная не посыплется по вашей воле.

— Ты ничего не понимаешь! — глаза ее горели.

— Я знаю больше чем тебе кажется! — закричал в ответ Дэвид. — Вся эта ерунда с автоматами и убийствами, свержением правительств. Это ерунда! Хуже, чем ерунда — это играет на руку тем самым людям, которых ты хочешь свергнуть.

Она наступала на него, упершись кулаками в бока.

— Что ты об этом знаешь? Ты прожил всю свою жизнь в укрытом от бурь раю, словно какое-то редкое животное, которое холят, ласкают и кормят, потому что оно слишком глупое, чтобы выжить в реальном мире за прутьями его клетки.

Он схватил ее повалил на постель рядом с собой. Она попыталась стукнуть его коленом, но он принял удар на бедро и навалился на нее всем телом. Руки ее он прижал к затхлому покрывалу.

Она глядела на него в упор. Глаза ее не показывали ни малейшего страха и ни малейшего гнева.

Он поцеловал ее, накрыв ее губы своим ртом, отпустил ее руки, взял обеими ладонями ее замечательное, хрупкое, невыразимо прекрасное лицо, и держал ее так, словно она была самым драгоценным, самым тонким и самым чудесным сокровищем в мире.

Ее руки скользнули ему по плечам и вцепилась в его длинные спутанные волосы. Он чувствовал ее дыхание — сильные бурные вздохи внезапной страсти.

Их одежда исчезла словно по волшебству. Он упивался худощавой, пластичной гибкостью ее обнаженного тела, ее золотистой смуглой кожей — гладкой, теплой и податливой. Он вошел в нее без усилий, два теплых сверкающих тела соединились, отчаянно стучали сердца, метались руки, и его внезапно охватил спазм, когда ее спина выгнулась дугой, и они вместе пульсировали долгий, мучительный экстатический миг пламени.

Они лежали бок о бок, внезапно притихшие, неподвижные.

Затем Бхаджат хихикнула.

— Чего смешного?

— Я гадала, хотел ли ты, чтобы я заперла тебя в твоей комнате.

Он засмеялся и повернулся к ней.

— Я же сказал тебе, что могу вышибить дверь одним ударом ноги.

— А ты можешь вышибить эту дверь дважды? — спросила она.

— Могу попробовать.

На этот раз дело шло нежнее, но пыл остался тем же самым, а страсть стала еще сильнее. Дэвид чувствовал на своем теле ее руки, ее ногти прочерчивали легкие тонкие линии, вызывавшие у него дрожь возбуждения. Он пососал ей соски, потом почувствовал, как они набухли и одновременно почувствовал, как и сам набух.

— Рано пока, — прошептала она. — Подожди… еще чуть…

— Скорее он прочерчивал собственные линии на ее животе и дальше между бедер. — Скорее.

Она издала долгий резкий вдох, и он схватил ее за бедра и втащил на себя. Она содрогнулась и забилась в конвульсиях, когда он закрыл глаза и увидел повсюду горящие звезды.

Они уснули. Когда Дэвид проснулся, за окном стояла глухая ночь. Он тихо встал с постели, чуть не споткнувшись о сваленную комом на полу собственную одежду. Найдя в темноте ванную, он затем бесшумно прокрался к единственному в комнате окну. Город походил на затемненное кладбище, безмолвное и неподвижное. Ни одного уличного фонаря в поле зрения, но где-то вдали горел свет.

На темные часы все плотно закрывается, понял Дэвид. Улицы по ночам пустые.

Он вернулся к постели, где лежала Бхаджат.

С рассветом. Я уйду на рассвете.

— Мой султан вернулся ко мне? — сонно прошептала она.

— Я тебя никогда не покину, — сказал ей Дэвид.

Но скоро уйдешь, не так ли?

— Да.

— Тогда давай хорошенько воспользуемся теми немногими часами, какие у нас остались.

Медленно взошла Луна и бросила мягкий грустный свет в заплесневелую старую комнату. На сей раз говорила в освещенной лунной тени Бхаджат, рассказывая Дэвиду о себе, о своем детстве, о смерти матери, о строгой отцовской любви.

— Он был словно ястреб… орел, — говорила она лежа рядом с Дэвидом, — гордый и неистовый, готовый растерзать в клочья всякого, кто мне угрожает.

— И держал тебя в орлином гнезде, заключил Дэвид.

— Пока не отправил в Европу, — уточнила она. — Он думал, там я буду в безопасности, — ведь меня всегда сторожили дуэнья и его собственные агенты. Но я одурачила их всех и стала Шахерезадой.

— Он так и не узнал?

— Судя по его действиям, так и не узнал. Но теперь знает.

— А Хамуд, этот Тигр, с которым ты переговаривалась — ты там, в Европе, и встретилась с ним?

— Когда я впервые встретилась с ним, Хамуд не разу не выезжал за пределы Багдада, — тихо засмеялась она. — Он мнит себя бесстрашным вождем, но руководил им мой мозг.

— Но как же ты стала революционеркой? Как все это началось?

Он почувствовал, как она чуть напряглась.

— Это было игрой, дерзкой игрой. В Европе встречалось много интересных людей… и в Париже, и во Флоренции, и в Милане. А потом я отправилась в Рим и влюбилась в прекрасного итальянца. Революционера, очень мудрого и решительного, и старше меня. Ему было по меньшей мере лет тридцать. Отец его был революционером, а дед — коммунистом, и сражался с фашистами в Сопротивлении.

— И поэтому ты тоже стала революционеркой.

— Не подражая ему, — сказала Бхаджат. — Я не повторяю других просто потому, что они мужчины, а я всего лишь женщина. Отец хотел бы, чтобы я вела себя именно так, но я — не украшение для какого-нибудь мужчины.

— Конечно нет.

— Джованни учил меня — он показал мне, какая я была избалованная, в каком убожестве живут бедняки. Он открыл мне глаза.

— Поэтому ты присоединилась к нему в его борьбе.

— Да. Но для меня это все-таки была игра. Я была Шахерезадой. Думается, я хотела, чтобы отец узнал про меня.

— Но теперь это больше не игра.

— Да, больше не игра. — И она рассказала ему о Дэннисе, о том, как архитектора убили по приказу ее отца… из-за нее.

— Поэтому теперь я уничтожу все, что смогу, из созданного им, — голос ее сделался холодным и твердым, как сталь. — Все.

— Включая себя?

— Это не имеет значения. Мне все равно.

— Но мне не все равно, — возразил Дэвид. Затем он вдруг понял. — Прошлой ночью… в Новом Орлеане… ты ведь думала о нем, о том архитекторе, так?

— Да, — едва слышно ответила она.

— Ты по-прежнему любишь его?

— Да.

— Но он умер, — сказал Дэвид. — Нельзя провести всю свою жизнь среди мертвых. Твое место с живыми; ты чересчур чудесная, чтобы выбрасывать свою жизнь.

Она повернулась к нему и мягко коснулась ладонью его щеки.

— Ты очень добрый Дэвид. Тебе не место здесь, в этой крови и грязи. Тебе следует вернуться на твой «Остров номер 1».

— Без тебя ни за что.

Долгий миг она ничего не отвечала.

— Вернемся вместе, — настаивал он.

— Ты не понимаешь.

— Значит ты любишь Хамуда? — спросил он.

— Упаси Аллах!

— Как, по-твоему, — спросил Дэвид, и в горле у него пересохло, когда в нем образовывались слова: — Ты можешь полюбить меня?

— Я… — она поколебалась, а потом замолкла.

— Я люблю тебя, Бхаджат. Люблю всем сердцем.

Она молчала так долго, что Дэвид стал гадать, а стоило ли ему говорить ей это. Я ведь люблю ее, дивился он. И был дураком, раз не понял этого раньше.

И тут он сообразил, что она плачет, тихо рыдая в темноте.

— Извини, — быстро сказал он. — Я не хотел…

— Нет, — ответила она. — Я не знаю, почему я плачу. Мне не следует быть такой слабой.

Она обвила руками его шею и прильнула к нему. Они снова занялись любовью и уснули в объятиях друг друга. Небо за окном побледнело до серебристо-серого цвета. Рассвет стал настоящим днем, и солнце карабкалось к зениту, пока они мирно спали.

Разбудила их оружейная стрельба.

29