Наваждение, стр. 239
31
Элистэ напрягала слух, стараясь уловить звук шагов. После того как Феликс объявил ей о решении Комитета, миновали сутки, если не больше. Обычно вынесение приговора от его исполнения отделяли даже не часы, а какой-нибудь час. Отсрочка, какую она получила, была делом неслыханным. Неужели Феликс солгал, сыграв с ней жестокую шутку? Она попыталась было его расспросить, однако надзиратель как воды в рот набрал.
Разумеется, напряженному ожиданию рано или поздно наступит конец – известно какой. Пока же она не могла ни есть, ни спать. Элистэ, пожалуй, даже обрадовалась бы конвоирам из Народного Авангарда.
Феликс не солгал. Ближе к вечеру за ней пришли – двое крепких парней в коричнево-красной форме, оснащенные всем необходимым, чтобы управиться с самыми непокорными из заключенных. На сей раз, однако, им не пришлось пускать в ход наручники, дубинки и тяжелые сапоги с железными набойками: девушка и не думала оказывать сопротивление.
Ее молча вывели из камеры в коридор. Глухой стук подошв о камень. Зрение неестественно обострилось, она воспринимала окружающее словно во сне. Вверх по винтовой лестнице на первый этаж – в мрачную голую комнату, где подручные Бирса Валёра готовили осужденных к ритуалу казни.
Элистэ насчитала вместе с собой шестнадцать заключенных. Пестрая компания, в основном обыкновенные мужчины и женщины, однако людей незаурядной внешности значительно больше, чем обычно: глубокий старик с седой бородой до пояса; невероятно истощенная женщина, у которой под пергаментом кожи выступала каждая косточка и сухожилие; мужчина с усохшей рукой; сестры-двойняшки, похожие как две капли воды. И всего в двух шагах – знаменитая «банда Нирьена»: Фрезель, Риклерк, брат и сестра Бюлод и сам Шорви Нирьен, главная фигура предстоящего ритуала, – обыкновенный человек средних лет, с сединой в каштановых волосах, бледным ликом ученого и карими глазами, умными и очень живыми, при том, что от смерти его отделяли считанные минуты. Так вот он какой, кумир Дрефа сын-Цино! Несмотря на обстоятельства, в Элистэ проснулось любопытство. Нирьен выглядел собранным, задумчивым, бесстрашным. Его умение держать себя не могло не вызывать уважения – сама Цераленн во Рувиньяк одобрила бы его, в то же время осудив взгляды философа.
Заключенным приказали раздеться. Они подчинились, едва ли не благодарные тюремщикам за то, что те не подвергли их позору насильственного раздевания. Куча одежды посреди комнаты быстро росла. Элистэ начала расшнуровывать корсет. Как вспышка, мелькнуло воспоминание: серо-голубая шерстяная материя, подаренная Дрефом, из которой она шьет платье; снующая игла, поблескивающая на слабом солнце конца зимы – его свет косыми полосами ложится на пол квартирки в тупике Слепого Кармана; новый наряд, надетый специально для Дрефа; «Вот прежняя Элистэ».
Платье упало на пол, за ним – нижнее льняное белье. Нагота, которая при других обстоятельствах заставила бы ее сгореть со стыда, казалась теперь несущественной. Элистэ была всего лишь одной из шестнадцати жертв, и то, что она стоит обнаженная, уже не имело значения. Гвардеец унес из комнаты ворох одежды: сперва ее перетряхнут в поисках утаенных ценностей, потом отдадут младшим тюремщикам и надзирателям.
Ей завели руки за спину, веревка больно впилась в запястья, хотя процедура была исполнена с минимальной жестокостью, быстро и профессионально. Две женщины и мужчина безмолвно плакали, но никто не сопротивлялся.
Охранники умело управились с маленьким стадом – вон из комнаты, по коридору, вниз по ступенькам, через низкую скрипучую дверь во двор, где ждала открытая повозка. Повозку, окружали народогвардейцы и взвод жандармов. Яркое солнце и прозрачная синева неба ослепили Элистэ, она зажмурилась. Теплый весенний воздух ласкал тело. День выдался великолепный. Просто роскошный.
В повозку поднимались по одному, с помощью народогвардейцев, взбираясь сперва на упаковочную клеть, которая служила подножкой. Элистэ села на одну из двух прибитых к стенке досок. Вскоре на досках не осталось свободного места, и последним заключенным пришлось стоять. Элистэ встала, уступив место старику с седой бородой, и ощутила на себе чей-то пристальный взгляд. Она обернулась – то был Шорви Нирьен. Он едва заметно улыбнулся, и в его черных глазах она прочитала такое бесконечное сочувствие и ободрение, что у нее перехватило горло и защипало в носу. Элистэ готова была заплакать, а вот этого ей как раз и не нужно. Ни за что! Она поспешила отвести взгляд.
Заскрипели петли, лязгнули засовы – подняли и закрепили заднюю стенку. Возница щелкнул кнутом, и повозка, со всех сторон окруженная солдатами, под грохот колес и цоканье копыт выехала со двора тюрьмы через распахнутые решетчатые ворота – как выезжало до нее множество других.
Снаружи собралась большая толпа обитателей Восьмого округа – поглазеть на Шорви Нирьена. Подонки, привыкшие провожать обреченных звериными воплями, сейчас почему-то притихли. Не было ни визгливых поношений, ни летящих камней, ни попыток прорваться к повозке. Народогвардейцы казались тут чуть ли не лишними. Горожане стояли, смотрели, и повозка катилась между их плотными рядами в запредельном молчании.
Такое же безмолвие встретило их на коротком пути от «Гробницы» до Винкулийского моста. Повозка въехала на мост, загрохотала над Виром. Свежий ветерок, как веником, прошелся по поверхности вод и улетел в самое сердце Шеррина. Река внизу переливалась в своем течении густыми оттенками зеленого и коричневого. Тут и там светлыми островками выделялись лодки под веселыми парусами. Одинокие кустики «попрошайки», пробившиеся меж камнями набережной, были усыпаны медно-желтыми цветами. Скоро предстояло зацвести вишне – и сотни деревьев облачатся в нежно-розовое кружево. Через неделю-другую весь город превратится в одно сплошное цветение…
Тем временем повозка, оставив позади старый Винкулийский мост загромыхала по булыжникам Набережного рынка. И тут горожане, подобно своим грязным оголодавшим собратьям на другом берегу Вира, толпились между палатками и ларьками, провожая процессию глазами. Молчание людей было столь всеобъемлющим, что скрип старых деревянных осей, грохот колес, перезвон упряжи и каждый шаг народогвардейцев по булыжной мостовой отдавались гулким эхом. Люди переговаривались полушепотом, и шорох приглушенных голосов пробегал по толпе, как ветер по полю; везде повторяли одно и то же имя: Шорви Нирьен…