Наваждение, стр. 171

В тюрьме было чудесно, куда лучше, чем в «Приюте Прилька». Состояние Элистэ не позволило ей предстать перед окружным судьей, поэтому помощник Главного смотрителя «Сундука» определил ей по совокупности проступков неделю тюрьмы. Она пожалела, что всего одну, а не десять, – пожалела, когда пришла в себя. Первые сутки Элистэ либо лежала без сознания, либо бредила в лихорадке. Порой ей представлялось, что она в Дерривале, а все их освобожденные серфы почему-то смахивают на Лишая; порой мнилось, будто ее везут обнаженной в повозке и другие обреченные то и дело толкают ее. Толчки ей, однако, не только мерещились. Ночь она провела на груде кишащей паразитами соломы вместе с другими задержанными, так что от товарок ей нередко доставалось коленом или локтем. Однако те, боясь заразиться, все же старались не прикасаться к Элистэ, и она спала сравнительно спокойно.

Отдых, похоже, был необходим ей в первую очередь. На другой день лихорадка ее отпустила, и она надолго погрузилась в глубокий сон. С наступлением вечера Элистэ очнулась на несколько минут и поняла, что сидит, а какая-то женщина, одной рукой поддерживая ее за плечи, кормит с ложечки кашей словно младенца. Затем она снова уснула и проспала до утра.

Недуг ее оказался не из самых тяжелых. Когда утром Элистэ открыла глаза и увидела, как слабые лучи зимнего солнца пробиваются меж прутьев сквозь оконце в толще стены, она ощущала слабость и страшную апатию, но уже пошла на поправку. Лежала она на соломе, в которой кишели блохи и вши, а какая-то добрая душа прикрыла ее одеялом. Элистэ медленно обвела взглядом помещение. Вероятно, кое-что доходило до нее даже в бреду, потому что она сразу поняла, где находится. Ее доставили в «Сундук», но не в крохотную одиночку, а в обширную камеру, набитую женщинами. В камере не топили, голые стены и пол оставляли мрачное впечатление, но было не так уж холодно. От стены, где лежала солома, исходило слабое тепло – по другую ее сторону располагалась тюремная кухня, в которой царила жара. По сравнению с «Приютом Прилька» или «Радушием и теплом у Воника» тут была настоящая благодать. Вонь, разумеется, стояла чудовищная, однако не хуже той, что в ночлежках, а ведь Элистэ платила деньги за то, чтобы скоротать там ночь. К ее удивлению, дверь камеры была распахнута, женщины свободно входили и выходили. Некоторые являли собой откровенный и законченный тип разодетых и накрашенных проституток, но большинство выглядели убого и затрапезно – рядовые гражданки вроде тех, что каждый день толкутся на Набережном рынке, Одна из таких женщин как раз и сидела рядом с Элистэ. Сравнительно молодая – лет двадцати восьми или двадцати девяти, – в простеньком платье, высокая, массивная, с широкими плечами и бедрами и крупным носом. Большие руки, груди и подбородок, красноватое лицо, проницательный взгляд, рыжие волосы – все в ее облике говорило о том, что она не может быть уголовницей. Несомненно, именно она заботилась об Элистэ все это время. Вот и теперь женщина приподняла ее голову и поднесла ко рту ложку похлебки.

На вкус – картошка с луком, жиденькая, но какая вкусная! Элистэ жадно глотнула и поперхнулась.

– Не спеши, – предупредила женщина, обнаруживая ярко выраженный шерринский выговор.

Элистэ кивнула в знак согласия. Она готова была согласиться с чем угодно, лишь бы ложка опять оказалась у рта. И когда та появилась, Элистэ с наслаждением втянула в себя благодатную жижу.

Она не вела счета ложкам, но наконец почувствовала, как живительное тепло разлилось по всему телу, проникая в самые промерзшие его уголки. Теперь ей стало тепло, и у нее была еда. Благословляя тюрьму, Элистэ вновь уснула.

Проснувшись, она почувствовала себя почти человеком. Хотелось есть, но можно было терпеть. Она чудовищно заросла грязью, все тело зудело от липкого пота, укусов насекомых, расчесов, сыпи и струпьев, засохшей слизи. Ей хотелось вымыться – желание столь же несбыточное, как полететь. Во всем Вонаре недостанет мыла, чтобы отмыть всю эту грязь. Она неохотно открыла глаза и увидела, что все так же лежит на соломе под тем же изъеденным молью одеялом. Рыжеволосая женщина сидела рядом и что-то вязала. Блохи совсем озверели. Элистэ дернулась, зачесалась и принялась что есть мочи себя охлопывать.

– Эй! – позвала соседка.

– Что? – будучи теперь в полном сознании, Элистэ не забыла про фабекский выговор. А вдруг она что-то наболтала в бреду? По лицу рыжей было не догадаться.

– Полегче, – ответила та. – Все в порядке?

– Еще бы! Но…

– Полегче. Незачем дергаться.

И верно, незачем. Элистэ подчинилась и глубоко вздохнула.

– Лучше покажи, что очухалась. Если ты и вправду собралась загибаться, тебя перестанут кормить. Зачем изводить еду на завтрашний труп?

– Разумно.

Элистэ села – в доказательство того, что не намерена умирать. У нее закружилась голова, но она продолжала сидеть.

– Хорошо. Умница. Только не слишком старайся, а то мигом спровадят работать, – сказала женщина и, заметив вопросительный взгляд Элистэ, добавила: – На кухню, драить чаны. Или макать свечи, топить жир, варить мыло. Или в прачечную – стирать тряпки. А может, в нужник – скрести пол. Или вниз, чесать коноплю. А тебе это, замечу, совсем не нужно.

– Но в камере все сидят и ничего не делают.

– Не все, простая ты душа! Только те, кто откупился от надзирателей. Тебе на это рассчитывать не приходится.

– Откуда ты знаешь?

– У тебя нет ни бикена. Я проверила. И не нужно на меня так пялиться. Я тебя грабить не собиралась и другим бы не дала, окажись у тебя деньги.

Элистэ нахмурилась. Вероятно, следовало поверить соседке. По всей видимости, она должна была испытывать благодарность к незнакомке за то, что та для нее сделала. Элистэ и была благодарна, но отчетливо понимала, что взамен от нее чего-то потребуют. Не денег. Но рыжая явно на что-то рассчитывала, и если не на деньги, то на что именно?

– Спасибо, – выдавила она.

Женщина пристально наблюдала за ней. Элистэ отвела взгляд.

– Если тут тюрьма, почему дверь не на запоре? – тревожно спросила она.

– Даты и впрямь совсем желторотая. Днем все внутренние двери открыты, гуляй где угодно, иди хоть на мужскую половину, если хочешь подзаработать, только не забудь о вечернем двойном звонке. Когда прозвенит первый, значит, у тебя остается десять минут, чтобы вернуться в камеру. Если не поспеешь к закрытию и тебя засекут, ночь скоротаешь за дверью в тюремном дворе и останешься без завтрака. Впрочем, его и завтраком-то не назовешь – жидкая овсянка да, может, кусок плесневелого хлеба. И так изо дня в день. Мерзость, свинья – и та жрать не станет. Конечно, если дать кому нужно на лапу, то и кормить станут лучше, но тут без наличных не обойтись. Не думаешь подзаработать?