Дмитрий Донской, стр. 72
Но Клим шел. И с ним шли оружейники, кожевенники, огородники, седельники, кузнецы, скинувшие рясы монахи. Вооружение их было пестро: у иных – топоры, насаженные на длинные рукояти, у кого – мечи, многие – в лаптях, у иных – прадедовские ядра на ремнях, с коими хаживали на татар еще во времена Евпатия Коловрата. Путь был долог, все несли за плечами всякую снедь, запасные лапти да чистое белье, чтоб было во что обрядить, коли лягут в битве.
Они удивились, встретив Дмитриевы разъезды на своей земле:
– До чего ж скор!
Зажгли костер у дороги, сели ждать, чтоб зря не тратить сил на дорогу. А вскоре и дождались, и влились в войско, как лесной ручей в большую реку.
Глава 45
ВОИНСТВО
В Микейшин шалаш пришли тревожные слухи. Когда однажды Щап вылез около Скопина на шлях, вместо купцов повстречался татарский разъезд.
Пришлось схватиться, с обеих сторон были побитые.
Уже год прошел, как Кирилл жил в лесу. Многое передумал за тое время.
Оброс, одичал, озверел со зверьми и в разбоях. А кроме разбоев жить было нечем – на левом берегу Оки Дмитрий его стерег, а на правом – Олег. А Литва далека, да и земля там чужая.
Когда случалось ходить мимо деревень, смотрел на окна искоса, завистливо, как зверь на теплый омшаник. Ужели же навеки отнят у него человеческий образ?
А кто всему виной? Татары. Не было б их, не был бы и Дмитрий жестокосерд к своим каменщикам, не убил бы Кирилл гонца, что о татарах весть вез, не отняли б у него Анюту… Где она? Вот, сказывают, Орда идет.
Может, и Анюту волокут с собой во вшивых шатрах? Может, близко идут те самые, что ее на огороде пленили либо убили? Из-за этой Орды и вся ее беда, да и Овдотьина, да и скольких еще!
Радостно ломал он зимой татарские караваны; летом с легким сердцем топил их лодки, груженные товаром. Не Кириллом звали его ватажники, а Киршей, и Киршу боялись и ловили везде. Да мудрено было его поймать – на Дубке караул кричат, а Кирша уж на Рясском купцов душит. За Киршей гонятся в Пронск, а он в Перевитске спать ложится. Добычу свою Кирилл складывал здесь, в тайниках, в оврагах, под Микейшин досмотр.
Вот уж и лес скоро может под татар пойти. Русской земле несут беду, русских вдовиц поведут в полон, да и вся Русская земля, как Анюта, потянется в Орду на аркане за косоглазым мурзой вслед.
Он сидел, раздумывая, у костра. Ватажники между собой говорили:
– А и у татар небось есть кому несладко жить.
– А то нет! К нашему котлу небось иные подсели б.
– Пустые речи! – сказал Кирилл. – Бить надо. А потом поглядим, кто шел впереди, а кто сзади.
– Думаешь, бить их надо?
– А ты не думаешь?
– А я б не прочь!
– Ну и пойдем!
– А поведешь?
– А чего ж!
– Я пойду.
К вечеру ждали Щапа – слышно было, из Рязани сюда свое добро везет хоронить. Кто-то сказал:
– Куда это ты пойдешь?
– На татар.
– А кто ж не пойдет, коли Кирша нас поведет?
И Кирилл их повел.
Сперва разведали об Орде. Щапа дождались. Отрыли из тайников оружие, какое получше – татарское оружие, тонкого дела.
Перед выходом смех был.
Когда все собрались уходить и один лишь Микейша оставался череп сторожить да мед с ульев сгребать, заревел на цепи Тимошин медведь.
Тимоша кинулся его улещивать:
– Сейчас возворочусь, Топтыгушко! Не гневайся.
Медведь вырос в лесу громадиной, смирен был, а тут, чуя, что остается один, взревел, разъярился, порвал кованую ордынскую цепь, кинулся к ватаге.
А как добежал, стал на четвереньки, ласково терся мордой о Тимошину спину; и тогда решили всею ватагой взять Топтыгу с собой.
Через Щапа из Рязани Клим прислал Кириллу известие. Кирилл вел свое воинство по тому пути, какой ему указал Клим.
Они шли не обочинами, а звериными лесными тропами, шли скоро, привычно. Но прежде, когда выходили на разбой, оружие брали неприметное, одежду надевали смеренную, а ныне оружью их любой князь мог позавидовать, кольчуги их отливали серебром, искрились позолотой. На иных шеломах поблескивали не то узоры, не то басурманские надписи, словно золотые червяки расползлись по стали. У всех и налокотники надеты были, и сапоги на ногах, а не лапти, как у многих ратников. Иные шли и своей красоты стеснялись, сами не догадывались, до чего складно это добро, которое они из разбитых возов в свои клети перекладывали.
Теперь шли, не опасаясь, что поймает их стража. Редкая стража против них теперь устоит. Да и кто ж посмеет тронуть, ежели они идут биться за Русь!
Они шли, примечая все на пути: птиц, следы зверей, белок на вершинах елей, лосей, перебегавших в деревьях, заросшие лесом остатки селищ.
Однажды поймали людей, пытавшихся от них укрыться, и оказалось – тоже ватажники!
– Чего ж убегаете? С нами идите!
– Куда?
– На Мамая!
– Постойте. Тут неподалеку бортники есть, мы их кликНем. – Кличьте!
Так, обрастая числом, от Скопина прошли они к Черным Курганам, обошли стороной Баскаки, чтобы не встречать там Дмитриевой либо Олеговой стражи, так же стороной миновали Дубок и вечером вышли на Куликово поле.
Это было пятого сентября 1380 года.
Где-то кричала сова. Ее унылый стон стоял над безмолвным полем.
– С ума, что ль, сошла? Весной ей время так ухать, а не теперь.
– Может, в теплые края собралась?
– А совы нешь улетают?
Дикая, никем не заселенная степь начиналась с Дона, от устья Смолки, от речки Непрядвы, до устья Ситки.
В ее густой траве ютились кулики, звери ее обегали: кругом стояли дебри, леса, а в лесах зверью спокойней. Только чибисы клали свои гнезда в кочках и вскакивали на бугорках, подняв высокие хохолки, либо с жалобным воплем летели прочь, заметив пробирающуюся к гнездам лисицу.
Извечная тишина и мир лежали на этом поле. Столетия текли над ним, не тревожа его ни человеческим голосом, ни конским ржаньем. И эта тишина, после многодневного лесного гула, показалась Кириллу легкой, но и встревожила. Зверь затихает, когда, затаившись, подстерегает, а если гремит, нападать не будет. Так и человек. Так, может, и это поле?
Всю ночь, не зажигая костров на краю леса, опасаясь выйти в открытое место, ночевал, часто просыпался и вслушивался Кирилл.
И не один он спал сторожко. Многие подымали от сна головы.
Ухала сова. В небе горели звезды.
Рано поутру, вспугнув стаи птиц, они пересекли поле и продолжали идти на поиски русских воинств. Останавливались послушать лес, влезали на вершины больших деревьев, но всюду, куда ни обращался их взгляд, тянулись леса, заглушая своим ровным гулом всякую жизнь. Да и не виделось кругом никаких знаков человеческой жизни.
Путались целый день, а едва начало смеркаться, увидели зарева костров позади, над Доном.
– А свои ль?
– Надо б узнать.
Темным вечерним лесом пошли обратно, держа путь по заревам.
Под ноги подвертывались невидимые ветки. Уткнулись в бурелом и долго его обходили. Сучья царапали лицо и цеплялись за ремни вооруженья. Кое-где мечами просекали путь: путь им указывало зарево воинских костров, и шли они напролом, прямо на это зарево.
Уже совсем смерклось, когда вышли к первым кострам.
Дмитриева рать остановилась на берегу Дона, когда по сырым мятым травам растекалась предвечерняя мгла. Влажный ветер клонил кустарники. В сером небе курлыкали журавли, от осеннего холода отлетая в полуденную даль. В полуденную даль, плещась, утекали донские струи. Дон тек тихо, светло, ничего не ведая.
Подходили остатние полки, скрипели телеги обозов. Над конницей поднимался пар; всхрапывали и заливисто ржали кони; звякало оружие; глухо гудел людской говор.
Вглядывались: не видать ли татар на том берегу? Двести тысяч воинов глядело на Дон и в Задонщину. Многое о реке той наслышано. Далеко-далеко, за теми вон струями, начиналось великое поле Половецкое, чужая земля. На чужую землю глядели, свою под ногами чуяли. А ноги затекли в седлах, избились в ходьбе. Устало разговаривали: