Волшебник из Гель-Гью, стр. 27

– А это никому не известно, родной мой! Желательно пожить подольше, само собою. Ну а для продления бытия я ежедневно занимаюсь гимнастикой, плаваю, летаю, бегаю, верхом езжу, стреляю в цель. Вас, друг мой, берусь положить на обе лопатки на третьей минуте. Впрочем… – Куприн ощупал мускулы гостя, – н-да, виноват, придется минуты три добавить. С вами повозишься… Эх, батенька! – воскликнул Куприн восторженно и молодо, – художник вы, дай бог каждому! Намедни читал «Антоновские яблоки» ваши. Дивно, уму непостижимо! Поверите ли: читаю, и так захотелось яблочка! А дома и компотного, сушеного нету. Прочел рассказ – и на вокзал. «Дайте антоновское яблоко», – прошу. Взял я его, кусил, – не то! Ваши, в рассказе, вкуснее!

Бунин конфузливо улыбался. За обедом пришлось и хозяину слушать комплименты по адресу своей работы. Бунин хвалил «Листригоны», особенно нравился ему «Гранатовый браслет».

– Я, Александр Иванович, как прочел рассказ, так весь день сам не свой был. Ни за что приняться не мог, поверите ли! На душе тоска и боль, словно это я умираю, словно это я так бессмертно люблю. Выпьем, Александр Иваныч, за русскую литературу, за подлинное искусство! Мастеров в ней немного.

Хозяин и гость чокнулись. Куприн вспомнил Грина, рассмеялся:

– Обиделся вчера Александр Степанович на вас. Чуть не плакал из-за того, что вы над его рассказом уснули.

Бунин оживился. Он уверял, что, хотя рассказ Грина ему и не понравился, все же уснул он вовсе не поэтому.

– Человек он безусловно одаренный, но – я его совсем не знаю. Что еще он написал?

– Немного, но это первоклассный талант, батенька мой, – сказал Куприн. – Вот увидите, из него выйдет крупная величина. Волшебный талант! Жалею, что он не понравился вам. Совсем напрасно.

– Где он печатается? – спросил Бунин. – Что-то я его нигде не встречал.

– В разнокалиберных журнальчиках, – ответил Куприн. – На верхах его не понимают. Там всё больше ананасы кушают. А у нас и наверху много таких, которым я посоветовал бы вовсе покинуть литературу. На пенсию уйти, что ли. Ну-с, ваше здоровье!

Чокнулись. После обеда расположились на диване в кабинете хозяина. Заговорили о литературе западной, о влиянии ее на русскую литературу. Куприн вслух прочел гостю маленький рассказ, не называя имени автора.

– Ну, как на ваш вкус? – спросил Куприн.

– А хорошо! – сказал Бунин. – Голову пьянит. Кто написал эту превосходную вещицу?

– Грин, – ответил Александр Иванович, и гость рассмеялся. – Ежели что от вас зависеть будет, дорогой мой Иван Алексеевич, так вы помогите этому человеку. Золотой в копилку спрячете, – вот какое это дело!..

Поздно вечером Бунин уехал.

Куприн немедленно скинул пиджак, воротничок, галстук, надел русскую рубашку и сел к столу. В голове копошились приятные мысли о предстоящей работе. Попросил жену всем приходящим говорить, что его нет дома.

Глава шестнадцатая

Ко вторнику Грин готовился, как верующий к причастию, как ребенок к поездке на дачу, как усталый к отдыху. Он хотел чуда и тайн, но его не оскорбляло и цирковое разрешение загадок. Он верил в то, что он избран, отмечен, а посему и должны происходить с ним всевозможные истории, схожие с вымыслом и близкие к невозможному. Развяжется один узелок, объяснится некое, бывшее непонятным, явление, и – смотришь – то, что тревожило и раздражало, вдруг обрадует и пригодится в будущем для работы.

Не верилось, что ему, возможно, посчастливится увидеть во вторник и глухонемую. А только ради нее и делал он всё, чтобы не расплескать в себе счастья и ощущения вернувшейся юности. Увидеть глухонемую, пожать ее руку, а там – хоть в конторщики! Но ежели не придет она, не покажется, ежели не существует она, то что же она такое?

Было воскресенье, пять часов вечера. До одиннадцати во вторник оставалось пятьдесят четыре часа. Сто девяносто четыре тысячи четыреста минут. Уже на одну минуту меньше [1].

– Кто же такой я, сделавший немного, но обещающий многое? – вслух произнес Грин и взглянул на себя в зеркало. Еще одна минута прошла. Отлично. Вовсе не писательская физиономия. Очень хорошо. Новый темный костюм. Его не назовешь черным, он, скорее, синий. Сшит рыночным портным, сидит мешковато. Позолоченная цепочка пущена через грудь, на цепочке брелоки: якорь, компас, кинжал, серебряная австралийская монета, найденная в Севастополе. Плохонькие часы фирмы «Винтер»… Прошла еще минута. В рассказе нельзя сказать «прошла». Минуты не проходят, они уходят. Лучше всего сказать так: возникла еще одна минута.

Возникла еще одна минута. В одиннадцать часов вечера послезавтра минуты отомстят за столь пристальное наблюдение за ними сегодня. Они отомстят тем, что укоротят себя, время побежит, и то, что сейчас ожидается как нечто длительное, промелькнет, подобно солнечному зайчику. Самые длинные минуты те, которые мы посвящаем воспоминаниям о минутах, возникавших с ураганной быстротой.

Грин надел пальто, повязал шею шарфом, еще раз оглядел себя в зеркале. Шляпы он еще не надевал. Он вспомнил тот летний вечер в саду, скамейку, женщину рядом с собою, кленовый лист на ее коленях. Вспомнил, что, садясь на скамью, он пожелал чего-то необычного, – «чтобы вообще было интересно». Сколько лет прошло с того вечера? Кажется, в какой-то другой жизни встретилась ему глухонемая, но в этой расстанется с ним. Неужели только полгода прошло с того памятного дня?

Грин надел шляпу и вышел из дому. На улице он вслух произнес:

– Хочу, чтобы сегодняшний вечер принес мне облегчение, друга, ясное реальное утешение и спокойный сон.

Он обошел Троицкий собора – вчера ему сказали, что на колокольне живет ворон, разносящий письма. Указывали на какого-то чиновника, получившего пятнадцать писем из клюва птицы. Грин был опечален: почему не ему одному приносил письма ворон? Всё разъясняется, объясняется, и чудесным продолжает оставаться только сплетение эпизодов, их чередование и связь одного с другим.

– Нельзя ли взглянуть на ворона? – спросил Грин соборного сторожа. – Того самого, который живет на колокольне собора?

– Улетел ворон, – ответил сторож. – После него остался пустой ящик да перья. Говорят, господин, что птица улетела будто бы на Петербургскую сторону и живет теперь в цирке…

– В цирке? – воскликнул Грин, хватая сторожа за грудь. – В цирке? Под куполом? Вы его видели?

Сторож отрывисто сказал: «Ничего не знаю» – и поспешно вошел в церковь. Там венчали пожилую пару, вдовца и вдову, вторично пожелавших призвать благословение неба на свою незатейливую, омраченную воспоминаниями любовь. У собора стояли кареты. Грин припомнил начало популярного романса:

и ему стало легче, ибо пришла на помощь Ирония, она убила то, что могло быть серьезного в размышлениях, думах, мечтах.

Но куда же все-таки идти? Ага! На Обводном канале против «Треугольника» есть маленький кинематограф под названием «Маяк»; в квадратном зальце двенадцать рядов, в каждом по десять стульев. Первые, вторые и третьи места. Здесь за тридцать копеек показывают добротную, на двадцать минут, драму с убийством, изменой и ревностью; смешную и невероятно глупую комедию с участием толстяка Поксона; видовую и научную; а под конец – обозрение мира, хронику, Патэ-журнал. На целый час ты увлечен и очарован волшебным магом – Великим Немым.

Грин купил билет на шестичасовой сеанс. Хозяин театрика поблагодарил за посещение уходящих зрителей и милостиво приветствовал входящих. За пианино сидела молодая женщина – свободный художник Тонская. Жена хозяина натягивала на скрипку струну. Грязное полотно экрана было заштопано посередине. Над головой Грина выл электрический вентилятор.