Свет дня, стр. 32

Как это бывает? Как мы выбираем? Кто-то входит в нашу жизнь, и мы уже не можем жить без. Но жили же раньше...

Императрица Евгения. Полсотни лет впереди.

Как будто мы, сами того не зная, были собой только наполовину. И, может быть, лучше нам не знать. Не об этом ли думала Рейчел, стоя в дверях кухни перед тем как уйти из моей жизни? Что я только наполовину тот, кем она меня считала.

И вот я опять только наполовину я. Или меньше.

Но как это бывает? Мы говорим: созданы друг для друга, предназначены друг для друга. Когда я был мальчиком, еще до того как мы переехали в Чизлхерст, моя бабушка Нора часто говорила: «Для каждого мальчонки есть своя девчонка». Может быть, это обычное присловье бабушек. Но разве ее собственный мальчонка – мой отец – не доказал это? Не только женитьбой на моей маме, но и тем, как он зарабатывал. Его хлеб, его масло: свадебные фотографии.

Мой дедушка Тед умер давно. Я его не знал. Бабушкина вторая половина: Нора и Тед. Бабушка не прожила столько, чтобы узнать о своем мальчонке – моем отце – то, что узнал о нем я.

Супружество. Я постоянно гляжу на него с другого конца, с плохого.

По воскресеньям я с утра ходил с ним в гольф-клуб. Это продлилось у меня недолго – каких-нибудь три месяца. Я не очень усердствовал, но основы понял. Мне было только тринадцать. Главным образом носил его и чужие клюшки и разыскивал мячи – был «кэдди». До той поры это слово означало для меня банку, где держат чайную заварку. Ходил я большей частью для того, чтобы сделать отцу приятное. Потому что членство в гольф-клубе – это была его высшая точка, его триумф. Я уже тогда это понимал. Играл он так себе – научился как посетитель, как гость, приходивший с членами клуба. Но теперь получил все права, клуб его принял. И он хотел, чтобы я оценил его успех.

Теперь мне понятно, что я не был бунтарем, какими даже в тринадцать лет могут быть мальчики и девочки. Какой на свой лад была Рейчел. И Элен, разумеется. Мне не нужно было отцовской крови.

Разве что в школе бунтовал. Да и там в меру. Просто лодырничал – лодырничал из принципа.

Просто ненавидел учителей, классную работу, домашнюю работу, вообще всякую работу за письменным столом. Человек действия. Мама пыталась на меня повлиять: «Джорджи, у тебя же есть голова на плечах». Но папа-то, я знал, сам себя вывел в люди, начал с нуля. Чем ему школа помогла? И ведь маме он понравился – так или нет? Она не послала его подальше.

Гольф – не такое уж действие, конечно, но это и не сидеть сиднем. И я взаправду был рад за него, я был на его стороне.

Фотограф на главной улице. Чизлхерст-Хайстрит. Фрэнк Уэбб. Скромный, но столп местного сообщества (к тому времени), не хуже любого юриста или управляющего банком. А теперь ему позволили вступить в гольф-клуб.

Но я знал, что раньше, когда меня еще не было на свете, он был пляжным фотографом. 1946 год, Бродстэрс, после армии. Все лето прожил в дешевой задней комнатушке со старым чуланом, где оборудовал себе темную комнату. Днем трудился на пляже, ночью в чулане. Как белка в колесе – зато быстро освоил ремесло. Залихватски щелкнуть, заставить их улыбнуться. Аппарат плюс чуток армейской смекалки. К тому же именно так он познакомился с моей мамой.

Я привык думать, что для этого все и делалось. Что он поселился в Бродстэрсе, уже имея этот план в голове. Что он тщательно выбрал ее из многих. Но вначале собрал свой каталог – девушки на пляже, сотни снимков. И каждая побывала с ним в темноте, в его чуланчике. Вот как он сделал свой выбор.

Мама ни разу не сказала, что было иначе. Ведь это, как ни поверни, был ее успех. «Я оказалась той самой», – говорила она. Тем летом, тем первым настоящим послевоенным летом было множество других, в летних платьях и купальных костюмах, но ее он предпочел всем.

Время от времени то он, то она с какой-то особой искрой в глазах поминали «комнату у миссис Баррет в Бродстэрсе». Можно подумать, миссис Баррет была сторожевой собакой, мимо которой они не раз и не два прокрадывались на цыпочках.

«Я оказалась той самой», – повторяла она.

Поженились они в конце 1946 года. Я появился на свет год спустя. Так мой отец, имея маму подле себя, начал свой путь в люди – от пляжного фотографа до фотографа на главной улице, и в 1952 году мы переехали из Луишема в Чизлхерст. На сколько-то делений вверх и к более состоятельной клиентуре. Опять-таки, как и в Бродстэрсе, он хорошо выбрал точку.

Столп местного сообщества. Даже больше: его архивариус, его музейный хранитель. Свадьбы, крещения, победы спортивных команд, ежегодные обеды, целые школы, расположившиеся в три ряда. Не говоря уже о бесчисленных портретах, сделанных по бесчисленным гордым и любовным поводам. «Давай Уэббу закажем».

И даже больше. Была у него одна способность – пусть даже настроение напрочь этому противоречило, пусть даже ребенка притащили в слезах или пожелавшая сняться пара сегодня разругалась. Добивался он этого по-разному, но главным было что-то в нем самом, в лице, в глазах, как будто стоило ему сказать слово – и результат обеспечен. Как будто дело и сейчас происходит в выходной день на пляже, где у всех это и так получается.

«Улыбочка!»

И на каждой карточке стояла его фамилия – либо штамп на обороте, либо тиснение на полях, смотря по тому, что заказано. «Уэбб, Чизлхерст». Его мета на всех этих памятках.

Странно было иной раз видеть эти снимки в совсем не праздничных ситуациях. Когда по полицейской надобности требовалось фото, довольно часто давали фирменную карточку, давнюю, но высококачественную, и в голосе звучало маленькое гордое эхо ее прежнего назначения: «Правда же, хорошая фотография?»

(Я смотрел, что на обороте. Если оказывалась отцовская, никогда этого не говорил.)

Исчезнувшие люди... Тиражировались копии – человека нет, а снимок множился. И каков бы ни был итог – труп, арест, неизвестность, – улыбка на карточке оставалась прежней.

Или местные газеты. Репортеры задавали тот же вопрос: нет ли фотографии? Та же странная гордость. Из-за несчастного случая погиб мальчик – и вот он позирует в новенькой школьной форме с ангельской улыбкой (хотя час назад бился в истерике). Насильник, который в свое время успешно окончил колледж...