Синеокая Тиверь, стр. 83

Поглядывая на возмужавшую и ставшую от того еще краше девушку, князь то и дело опускал глаза, чтобы ни она, ни кто другой не заметили, какой интерес она у него вызывает. И снова мысленно спрашивал: «Кто ты ныне, Миловидка? Как понимать твой приход под мой кров? Как ты стала радостью-утехой для княгини? Случай свел нас или на это была твоя добрая воля?»

Мысли чем дальше, тем настойчивее преследовали князя, превращались в какое-то наваждение.

«Я не могу уехать отсюда, – признался он сам себе, – до тех пор, пока не дознаюсь, почему Миловидка поступила, как он советовал ей в свое время: „Если и очага своего не будет, не обходи мой терем“.

Вышел к дружинникам и повелел старшим из них:

– Ты, Ковач, бери двух мужей и отправляйся в Веселый Дол. Стань на опушке и следи, не объявится ли там Богданко. Если объявится, подойди и скажи: «По велению князя не дозволяем тебе чинить разбой с дочкой властелина. Это недостойно княжича. Будь благоразумен и возвращайся туда, где тебе надлежит быть».

– Ты, Боян, – сказал другому, – скачи в стольный Черн и передай воеводе Стодорке: как только боги укажут на свою избранницу или избранника, пусть сразу же даст знать об этом в Соколиную Вежу. Мать моя дотаптывает последний ряст, должен быть при ней.

Больная ли требовала этого, или Миловидка не хотела оставаться с князем наедине, только до самой ночи сидела она у постели больной и ни на мгновение не выходила из спальни. Что она там делала, князь не ведал, но догадывался: сидит там не потому, что больной без нее нельзя оставаться. И эта догадка подогревала его нетерпение. Наведался к больной раз – Миловидка там, наведался второй – снова там. Оглянется, когда скрипнут двери, взглянет на него, как на какое-то диво, и уступает ему место у постели. Садись, дескать, садись и говори, зачем пришел.

– Матушка, тебе все еще плохо? – присел он и спросил у Доброгневы.

– Не хуже, чем было, но и не лучше. Доживаю, сынок, последние дни, поэтому и хочу сказать тебе кое-что.

Миловидка подняла на нее испуганные глаза и все же подчинилась – тихо пошла к дверям.

– Куда ты, девушка?

– Выйти надо. Оставляю вас на время на князя. Пока поговорите, я вернусь.

– Речь пойдет о тебе. Останься, если можешь.

Доброгнева недолго думала, с чего начать разговор.

– Князь, сын мой единственный. Знаю, у тебя и без Соколиной Вежи хватает хлопот. Народ уповает на благодать, земля надеется на защиту. А времена тревожные. Что ни год, то и новые заботы. Не успел помириться с ромеями, обры угрожают вторжением. И боги карают немилосердно. Мало того что забрали преждевременно отца, братьев-опору, голод и мор посылают на нашу землю. Как справишься со всем этим, если будешь стоять один?

– Я не один, матушка-княгиня, со мною вся земля.

– Слышала, знаю. Да что с той земли, если она такая страждущая ныне? В беде, сам знаешь, поднимают головы не только тати – человеческая злоба тоже. Дедушка Власт, первый в этом доме, помню, говорил: «Добро идет плечом к плечу с достатком, а зло прет из злыдней человеческих, словно вода из сильной почайны». На беду, и я не могу быть тебе опорой. Не сегодня завтра пойду в рай, Волот. Поэтому и говорю это: на кого оставим огнище в нашем родовом гнезде – Соколиной Веже?

Волот взглянул на нее печально, однако с ответом не торопился.

– Стоит ли беспокоиться об этом, матушка? Вы были, вы и будете хозяйкой. Великое дело – слабость, одолеете.

– Старая я, сын, чтобы одолеть. Да и чувствую: не время обманывать себя. Поэтому и спрашиваю: на кого оставим? Хотела бы знать прежде, чем уйти.

Волот заволновался, встал.

– Как-то я не думал об этом. Может, пусть теремной смотрит за всем? До тех пор, пока Богданко возмужает, вступит в брак…

Мать Доброгнева не спешила соглашаться.

– Разве не видишь и не знаешь, сколько добра нажил этот муж, имея доступ лишь к полю и скоту? Не чист он на руку, сын. За много лет я ко всем пригляделась и вот что скажу тебе: лучшей хозяйки в Соколиной Веже, чем ключница Миловида, не вижу. Она и сердцем, и помыслами чиста, сколько бед пережила, сколько горя узнала в свои наилучшие годы. Ей бы я доверила наше родовое огнище.

Князь старался не выдать своей растерянности, знал: негоже сыну радоваться у смертного одра матери, но не мог не испытывать чувства удовлетворения. Видят боги: такое могло случиться только по их воле. Простым смертным недоступно так круто и так неожиданно переиначивать человеческую стезю. Подумать только: когда-то он был жестоко наказан богами за то, что посягнул на эту девушку, теперь же она по чьей-то воле очутилась в его родовом владении, вошла в доверие к старой матери, которая хочет видеть ее хранительницей родительского огнища в Соколиной Веже. Можно ли желать большей награды и возможна ли она по воле людей?

– Слышала, Миловида, что сказала княгиня? Я верю ее мудрости и ее опыту, для меня ее слово – закон. Что ответишь на это? Согласна ли быть здесь не просто ключницей – хозяйкой? – спросил Волот.

Если князь радовался, спрашивая, то Миловида страшилась его вопросов. Переводила взгляд с больной княгини на ее сына, в глазах стояла мольба и беспокойство.

– О лучшем я и мечтать не могла бы, княже. Ни рода, ни пристанища у меня нет после того, что случилось в Выпале. Да смогу ли?

– Сможешь. Матушка правду говорит: честнее, чем ты, здесь нет.

– Разве этого достаточно? Хозяин, да еще в таком, как это, хозяйстве, должен иметь твердую руку. А у меня какая рука? У меня, сами же говорите, только искреннее сердце.

– Зато у тебя честные мысли. А это лучшая награда, которой могут отметить боги тех, кого ставят возле огнища. Я подберу тебе других челядников, таких, как ты сама. С ними и будешь хозяйствовать.

Видно было, она и рада сказать: «Пусть будет так», – да не отваживается. От этого застыдилась и покраснела.

Князь Волот воспользовался ее молчанием и сказал матери:

– Вы поспите, матушка. Набирайтесь сил. Мы пойдем. Думаю, договоримся с Миловидкой, как ей вести хозяйство в Соколиной Веже.

XVI

Догорела одна свеча, догорела и другая, а Миловидка все рассказывала и рассказывала князю, где была все эти годы, как случилось, что снова возвратилась в родные края и очутилась у княгини Доброгневы. Нелегко вспоминать прошлое – сплошное горе и муки. Выдает ее время от времени то прерывающийся голос, то печальный взгляд, а то и вовсе закрывает она лицо ладонями и плачет, не в силах сдержать боль.

Князь в такие минуты вставал и, взволнованный, мерил и мерил шагами просторную в отчем доме клеть.

– Если бы ты знала, – сказал Волот, – как я ругал себя, что отпустил после освобождения в Выпал. Поплакала бы, погоревала о полюбившемся молодце да и успокоилась. А пошла – видишь, какой тернистый путь пришлось преодолеть, как изранили тебя чужие законы и обычаи.

– Ой, нет, княже! – Миловидка отводит руки от лица и вытирает обильные и чистые, словно росы под утренними лучами солнца, слезы. – Путь и правда был нелегкий, да разве легче мне было бы, если бы осталась в Черне? Тогда бы я не знала, где Божейко, что с ним, а не зная, горевала и таяла, как свеча, всю свою жизнь.

– И то правда, – соглашается Волот, но ревнивое чувство тут же всколыхнулось в нем. Подумать только: она предпочла ему, прославленному воину и князю, победителю ромеев, простого смерда, пошла за ним на край света. Чем же он был так хорош? Неужели он, князь, не мог дать ей того, что обещал смерд? Неужели ничего такого, что видела в смерде, не углядела в князе?

– Ну хватит. – Князь подошел и положил ей руки на плечи. – Наплакалась, и хватит. Слышала, что сказала княгиня? Передает тебе наше родовое огнище и право быть жрицей-хозяйкой здесь. А это немало. Это, Миловида, как подарок судьбы, награда за все, что вынуждена была выстрадать по воле той же судьбы. Сама видела и знаешь: не от меня исходит такое повеление, я даже подумать не успел, как матушка взлелеяла в себе такое решение и высказала его нам обоим. Заметь: не тебе и не мне отдельно – нам обоим!